и вам, и мне было хорошо... Смотрите, как прекрасен мир вокруг; смотрите, в каком чудесном лесу, омытом свежей росой, мы живем; какое беспредельное светлое небо над нами, какие чистые, звенящие на перекатах реки несут наши быстрые, как птицы, лодочки-оморочки!.. Чего вам еще не хватает? Жемчуга? Давайте отправимся вверх по Гаилу, и, если посчастливится, я выловлю со дна нашей родной реки крупную, с воробьиное яичко, жемчужину, точно такую, какую я два года назад привез в Хабаровск и подарил моей любимой учительнице Марии Петровне...»
Ах, какая это была жемчужина!
Когда Василий Карпович каким-то чудом заметил большую яйцевидную ракушку, то для верности отбросил драгу, нырнул с лодки в светлую воду Гаила и одним сильным рывком выдернул жемчужину из крепкого песчаного дна. Он тут же почувствовал, что ракушка живая, что в руке у него она смыкает свои упругие створки. Он залез в лодку и дольше обычного разглядывал эту удивительно крупную ракушку. Много было возрастных колец на наружной стороне ее светло-коричневых створок. На дне лодки лежало около сотни других ракушек, меньших размеров, которые он собирался, когда вернется на берег, бросить в котел с кипящей водой, чтобы они легко раскрылись. Эту же перловицу ему почему-то захотелось открыть сразу, живую, но мускулы, замыкавшие створки, были настолько упруги, что Дынгай, как ни старался, не мог просунуть между створками острие охотничьего ножа. Изрядно повозившись с ней, он бросил перловицу на дно лодки вместе с остальными и стал собираться на берег. Солнце уже заметно сместилось к западному горизонту, небо немного потемнело и, отразившись в реке, погасило и ее. Дынгай взял весло и погнал лодку к узкому распадку, который сбегал прямо к воде чистой золотистой косичкой. Долго не раздумывая, он развел костер, повесил над ним на перекладине небольшой котел, который всегда возил с собою, а когда вода в котле закипела, бросил туда с десяток ракушек, в том числе и ту, яйцевидную, которая особенно привлекла его внимание.
Вскоре Василий Карпович достал ее оттуда, дал ей немного остынуть на траве и легко раскрыл ее ножиком. Даже перламутр на внутренней стороне обеих створок удивил Дынгая своими блестящими радужными переливами. А когда он извлек из мантии моллюска огромную жемчужину ярчайшей белизны и изумительного блеска, то на минуту закрыл глаза — так заиграло в ней вечернее солнце.
Василий Карпович сразу оценил все качества этой счастливой жемчужины и, чтобы она получше затвердела, решил, как это еще делал его дед, Яков Дынгай, немного заморить ее во рту, хотя и без того жемчужина была хорошо созревшей и достаточно твердой. Он положил ее за правую щеку и так сидел у костра почти час. Он замаривал жемчужину и думал, как с ней поступить. Ее, конечно, можно было кому-нибудь продать за хорошую цену, но Дынгай совершенно не нуждался в деньгах. Прошлой зимой он сдал одной пушнины на шестьсот рублей да надрал коры бархатного дерева больше полутонны — тоже немалую сумму ему еще причиталось получить...
И тут Василий Дынгай вспомнил свою учительницу Марию Петровну, у которой побывал недавно в гостях, когда ездил в Хабаровск проведать сестру Оксанку, студентку Пединститута. Он привез Марии Петровне пару чудесных рогов, сброшенных весной на Алге старым изюбрем. Рога были редкостные, с семью ростинями на каждом стволе. Если бы напасть на след такого изюбря в июне, в пору пантовки, когда рога только начинают расти, густо наливаясь кровью, ох и дорогие были бы панты!
...Вот уже скоро пять лет, как Мария Петровна покинула нанайское стойбище на Гаиле, где три зимы учительствовала в начальной школе. Дынгай пришел к ней учиться взрослым парнем. Он был уже известным охотником-пантоваром и отличным ныряльщиком за даурской жемчужницей. Дынгаю очень хотелось выучиться писать и читать. Оксанка, младше его на семь лет, ходила в пятый класс, а взрослый Василий, кормилец семьи, едва-едва по складам мог прочесть заголовки в газетах. Мария Петровна понимала, что посадить взрослого Василия за одну парту с мальчишками нехорошо, — будут над ним смеяться. И она решила учить его по вечерам у себя дома.
Василий стал усердно заниматься. Каждый вечер, как только заметит огонек в окне у Марии Петровны, он отправлялся к ней с книгами и тетрадями под мышкой. За первую зиму Василий выучился читать и писать и кое-что стал понимать по арифметике. Через два года Василию открылись книги, и границы мира так широко раздвинулись, что он по-настоящему оценил великое благо, которым осчастливила его Мария Петровна, невысокая худенькая девушка, с такими голубыми глазами, что Дынгай сравнивал их с горными озерами. Он очень привязался к Марии Петровне. Она была одних лет с ним, но Василий ставил ее значительно выше себя за ее ум, знания и особенно за душевную доброту. Он очень скучал, когда она уезжала по делам в район, и спешил в Ключевую встречать ее. Не спеша плыли они на оморочке навстречу течению: она сидела против Дынгая и плела венок из таежных цветов, которые собирал для нее на остановках Василий, а он, не сводя с нее глаз, медленно, чтобы как можно дольше длилась дорога, отталкивался шестом. Однажды он так загляделся на нее, что забыл про шест, и их унесло течением на добрых пять километров. А когда хватились, что плывут вниз, весело рассмеялись. Марии Петровне было приятно плыть с Василием по светлому Гаилу вдоль высоких лесистых берегов в погожий солнечный день...
За три зимы, что девушка учила Дынгая, он прошел программу четырех классов. Ему даже казалось, что он перегонял Оксанку, и часто подтрунивал над сестрой: мол, она медленно «ползет», ровно жемчужница по песку, хотя Оксанка ничуть не ползла, а училась на пятерки...
И вот Мария Петровна собралась уезжать. Она уезжала в Хабаровск к своему другу, с которым училась в институте и с которым все эти три года переписывалась. Она не сказала Дынгаю, который вез ее в Ключевую, что едет к своему будущему мужу, но Василий смутно догадывался об этом. Он почти всю дорогу молчал, положив на колени весло, целиком доверившись стремительному течению реки, гнавшему вперед берестяную лодочку.
— Гляди, Василий, как быстро несутся навстречу нам берега, — сказала она с восхищением, чтобы вывести своего друга из задумчивости, но он только глянул на нее грустными глазами и полез в карман за трубочкой. — Тебе не нравится?
— Мне, однако,
