— В чем разберутся? — папироса во рту Яшки приподнялась и стала неподвижной, как сук на дереве.
— Да мало ли…
Яшка выплюнул папиросу.
— Ты, сволота, договаривай, коли начал, — угрожающе потребовал он.
— Ну, к примеру, чебачки куплю в магазине за сорок восемь копеек кило, а продам за рубль.
— А ты видел, как я продавал? Говори, видел? А если б и продавал, так что? Что тогда?
— Фрукты всякие с Украины… Вишня, яблоки, к примеру. Мало ли на Украине разных фруктов. Теплынь там — растут…
— Ты что… твою мать, ты что тут муть разводишь?!
Яшка выпрямился и остановился, задерживая Семена рукой: он не мог понять, что случилось с тихоней Земеровым.
— И потом спиртик…
— Что?!
— Спиртик, говорю. Кузьмич в Каменногорске здорово любит спиртик. А его тока на комбинате можно достать.
Яшка глядел тяжело, и Семена охватила дрожь, захотелось улизнуть. Чтобы не дать трусости разрастись и вместе с тем желая показать разницу между собой и Яшкой, Семен сказал с неожиданной злобой:
— Да и на меховой фабрике тоже, наверно, без вас с Ленькой не обошлось…
Это было уж слишком. «Даже в лице, кажись, изменился мерзавец», — подумал Семен. Но Земеров и сам всякий раз менялся в лице, когда шутки ради или всерьез его вдруг незаслуженно обвиняли в чем-либо нехорошем, и потому сомнение, появившееся у него на миг, тотчас исчезло. А злоба на Яшку росла, и хотелось перечить ему. Семен вспомнил разговор на квартире Сысолятиных.
— За шапку-то в Новосибирске больше полсотни дают. А жинка у братана твово что хошь провернет.
Они скрестились взглядами. На какую-то долю секунды, может быть, на сотую, Семен прочел вопрос в настороженном взгляде Яшки: «Неужели ты что-то знаешь?» И ответил: «Все может быть».
А потом он глядел на Семена, как всегда, прямо, ровно и строго — попробуй что-то пойми. Засмеялся:
— Силен! Шпиком бы тебя в старую пору. Полгорода пересажал бы. Будь здоров, — махнул рукой и свернул в переулок.
«Как он глядел». Семена будто огнем опалило. Тут же наплыл второй вопрос: «Что я-то все сомневаюсь, подозреваю в последнее время? Зачем?..» — и Семен прибавил шагу.
У дома Земеров повстречался с Анфисой-сплетницей.
— Семен Ильич, голубчик, — заворковала Анфиса. — Давненько собираюсь потолковать с вами. Пристрой к дому хочу сварганить. Подошли бы ко мне, присоветовали, как лучше. А?
— На кой вам леший этот пристрой? Двоим-то с сыном.
— Людей на фатеру впущу, как вы.
— Хм! А если я грабить буду, вы тоже? Ладно, зайду.
Он пошел, а Анфиса стояла в недоумении.
Полчаса спустя Яшка сидел в квартире Сысолятиных прямо в полушубке и шапке. Торопливо курил. Леонид стоял напротив, морщась и кусая губы.
— Связался я с тобой.
— Да не стони! — раздраженно отозвался Яшка.
— И все ты!.. Ну зачем тогда приволок этого цыпленка? Вот как укатают лет на десять. Вчера тип какой-то весь вечер торчал под окнами. И на фабрике все как-то подозрительно смотрят.
— Болван! — оборвал Яшка. — Кой черт будет за тобой следить! Давно бы схватили. Видали, что ты взял? Видали?! Не видали!
— Я в книжке читал, что сейчас все такие дела раскрывают.
— Ну да, все, — хохотнул Яшка. — Они напишут, только читай. Забудь, что было, понял? Знать ничего не знаешь. Я запрятал так, что тысяча чертей не найдет. Полежат до лета, а там сообразим.
— Пригрозить надо тому сволочуге.
«При-гро-зить», — едко усмехнулся Яшка.
Леонид ругал себя, что в тот злосчастный вечер поддался спьяна на уговоры Караулова и впервые в жизни пошел на такое дело.
А Яшка? Яшка тоже боялся. Если раскроют кражу, начнут, пожалуй, копаться и дальше и докопаются (нынче и в самом деле умеют) до других разных грешков Яшкиных, совершал он их и здесь, и на Урале, где жил когда-то; они, эти давние грешки, не особо беспокоили его прежде, но с каждым днем думы о них становились все более навязчивыми. Вот и давеча в разговоре с Земеровым он вроде бы слегка побледнел, чего с ним никогда не бывало. Как девчонка. И взгляд у того телка…
Яшка запугивал трусоватого, неустойчивого Сысолятина и врал ему с три короба о своем разговоре с Земеровым.
…Лекция в клубе закончилась около девяти. Семен шел по деревянному мосту, тоскливо поскрипывавшему под ногами: он был древен, этот мост, и по нему не ездили даже на лошадях, только ходили.
Темнота кругом. Зима в этот год припозднилась: вместо снега слякоть, река у берегов покрылась льдом, но посредине все еще текла жгуче-черная вода, ветер нес мокрый снег.
Тяжко было на душе у Семена. Какое-то странное, неприятное волнение овладевало им.
Раньше Семен не предавался слишком глубоким раздумьям; потому, видимо, что все время работал; мысли наплывали случайные, отрывочные и больше о том, как быстрее закончить дело, за которое взялся. Отношение к себе было двойственное: он понимал, что робок, необщителен, боязлив, и презирал себя за это. А работоспособностью своей гордился. Многие люди, которых знал Семен, казались ему болтливыми и ленивыми. Странно, мало кто замечает, как старательно работает он. В цехе замечают. Но ведь сколько сил он тратит дома. Часто подсмеиваются над ним, язвят. Щука сказал однажды: «Гляжу на тебя, мил-человек, и диву даюсь: с виду ты совсем не похож на предпринимателя». — «Если роблю много, значит, обзывать меня надо?» — угрюмо отозвался Семен. «Как хочешь считай, а все же ты молишься злому богу — стяжательству». Разозлился тогда Семен на Щуку. И, кажется, зря. Конечно, старикан — язва порядочная, но откровенен и доброжелателен. Хороший, в общем, старик. Елена им нахвалиться не может. Только зачем он так уверенно говорит: «Стяжатель!» И Семеныч с Бетехтиным… У тех другие слова, а смысл тот же: «Всю жизнь, товарищ Земеров, подчинили деньгам. Только бы больше, только бы больше!.. Не живете, а прозябаете. Эх вы!» Профорг поджидает его после смены и дорогой одно и то же поет. Да и Елена… Все! Как они смотрят на него… А ведь деньги Пелагея Сергеевна кладет на свои сберкнижки, которых у нее штук пять. Так что Семен и знать ничего не знает о мамашиных финансах. Но, видно, денег порядочно. Спросил однажды: сколько? Отмахнулась: «С голоду не умрем, не боись!» У Семена сберкнижек нет, и в карманах шаром покати, разве что мелочь какая появится. Правда, один дом записан на него, но это так, для виду. Вроде батрака у мамаши стал: короткий сон, еда и работа, работа. Не будешь же каждому говорить, что и как. Прежде не думал обо всем этом, некогда было думать, а во время болезни мысли назойливые, тревожащие, злые лезли и лезли в голову, непривычно будоража и вызывая бешеный стук сердца: «Почему?.. Зачем?.. Отчего?..» Теперь он понимал: так жизнь сложилась потому, что он безвольный человек и привык бездумно ко всему относиться. Но ведь можно и по-другому поставить вопрос, если не знаешь человека: «Жадина?», а узнав, подумать: «Не слишком ли глуп?» От последних слов заскрежетал зубами и поморщился. Теперь он часто злился на мать, все в ней, даже уверенная покачивающаяся походка, стало раздражать его. Когда узнала, что Семен пойдет в вечернюю школу, аж позеленела от злости. Хорошо он ей ответил тогда: «Ты как из прошлого века…»
Уйти бы куда глаза глядят, уйти в чем есть. Сегодня, сейчас. Почему сейчас? А зачем тянуть?
Семен испугался этих беспокойных мыслей, вдруг нахлынувших на него, и недовольно кашлянул. А вопросы, одни и те же, по-прежнему лезли назойливо: «Почему?.. Зачем?..»
Где-то далеко на высоком берегу в сероватом колеблющемся свете фонарей появились редкие прохожие. На мосту, облокотившись на перила, стояли двое, их крупные, неподвижные фигуры почти слились. Когда Семен подошел ближе, один из них выпрямился, и Семен узнал Яшку. Вторым был Леонид.
— Что это вы тут стоите?
— Увидели, идешь, и вот… решили подождать, — ответил Яшка.
Они оба, кажется, порядком подвыпили. Семену стало как-то не по себе. «Уйти бы…» — подумал он, но Яшка стал на пути.
— Подожди, потолковать надо…
Леонид прятал голову в воротник пальто и не то всхлипывал, не то задыхался.
— Что это с ним?
— Заболел. Брюхом мается. К врачихе твоей поведем.
Кажется, Яшка издевался. Да, конечно. Семен понял это, но ответил серьезно:
— Его надо в «скорую помощь». Это вон туда, третий квартал от моста. Пошли, я почти до конца пройду с вами.
— Не торопись, потолкуем прежде…
Просто вроде бы проговорил слова эти обычные. И тихо. Но в голосе Яшкином Семен почувствовал что-то непонятное, угрожающее. И странно, тут же услышал он тяжелый, холодный плеск волн, а до этого вроде бы и не слышал. И снег… Он тоже тяжелый, липкий…
— Ну! — сказал резко Семен, чтобы приободрить себя.
— Не нукай, тут не лошади. Разговорчик у нас, дорогуша, будет все о том же! Давеча я что-то не совсем понял. Кто это до нас доберется? А? Доскажи-ка…
