— Thomas! — укоризненно вскричал Плюмажев. — Devant les domestiques…и
— Раздевайтесь, Сеня. Сейчас вы узнаете, приятно ли интеллигентному человеку обращение, за которое вы так ратуете…
— Чудак ты, Фома, — покрутил головой Плюмажев. — Вечно ты такое что-нибудь придумаешь… комичное.
Он снял сюртук, жилет, сорочку, погладил себя по выпуклой груди и сказал:
— Что это, как будто, сыпь у меня? Ветром охватило, что ли?
Я смотрел на этого человека и диву давался: откуда он брал в эту минуту столько солидности, величавости и какой-то ласковой снисходительности.
— Надеюсь, — сказал он внушительно, — это останется между нами?..
Когда слуги положили его на скамью и дали несколько ударов, он солидно откашлялся и заметил:
— А ведь не особенно и больно… Так что-то такое чувствуешь…
Мне показалось все это противным.
— Довольно! — крикнул я и отошел, уткнувшись лицом в угол.
Так стоял я, пока он не оделся. Обернулись мы лицом друг к другу и долго стояли, смотря один на другого.
— Нынче летом, — сказал Плюмажев — видел я в Москве одну девочку итальянку. Актриса с отцом играет. Можете представить: маленькая, а играет как взрослая.
— Очень страдает? — спросил я.
— Что такое?
— Ваше самолюбие. Ведь я вас высек сейчас.
Он солидно засмеялся.
— Шутник! А что, Фома, не найдется у вас стаканчика чаю? Жажда смертельная.
Нам подали чай. Я потчевал его вареньем, чаем, а он солидно благодарил, рассказывал думские новости и причмокивал, слизывая с ложечки варенье.
— Да, — вздохнул я, после долгого молчания. — Такой человек, как вы, не поймет самоубийства Сазонова.
— Пороть их всех нужно, — машинально сказал Плюмажев.
Потом он что-то как будто вспомнил, побледнел и боязливо посмотрел на меня.
— Сознайтесь, Сеня… — засмеялся я. — Ведь я знаю о чем вы думаете: разболтаю я о том, что было или нет? Небось тысячи рублей не пожалели бы, чтоб молчал.
— Уж и тысяча, — поморщился он. — И на пятистах отъедешь. Сейчас дать?
— Гадина! Пошел вон.
Он засуетился, вскочил, пожал мне руку и озабоченно сказал:
— Да… пора мне! Засиделся. Гм!.. Ну всех благ. Заглядывайте.
Шиворот-навыворот
Маленький уездный (ялтинский) генерал-губернатор Думбадзе в чине генерал-майора распек телеграммой генерал-губернатора всей Финляндии Бекмана, имеющего чин генерал-лейтенанта…
(Факт).
Департаментский курьер Михеев сидел в полутемной передней и читал газету. Во время чтения — иностранные слова пропускал, к петиту относился с нескрываемым пренебрежением, а из объявлений просматривал только такие, где писалось о колясках, так как сам Михеев до курьерства служил в извозчиках. Вольнонаемный писец Бутылкин вбежал в переднюю, сбросил калоши и, спустив с одного плеча пальто, внушительно сказал. — Брось газету! Возьми и повесь!
Михеев солидно взглянул поверх газеты на чиновника и громко проворчал:
— Ты чего расскакался, сорока! Много тут вашего брата, чинодралов, ходит. И что это за народ такой охальный пошел… Никакого до сторожов уважения нет.
— Как ты смеешь мне это говорить?! — вспыхнул Бутылкин.
— А что же вы за птица такая, — пожал плечами Михеев. — Видали мы вашего брата! Проходи, пока по затылку не попало… Скорпиен тупоухий!
Бутылкин потупил глаза, пробормотал какое-то извинение и, повесив на вешалку пальто, на цыпочках прошел мимо курьера Михеева. Когда писец Бутылкин сел за стол, к нему подошел столоначальник Седалищев и положил на стол пачку бумаг.
— Вот, перепиши, братец.
— Много вас тут найдется братцев, — недовольно сказал Бутылкин.
— Что т-такое? — поднял брови столоначальник.
— Да то и такое! — Какой я вам братец! У меня отец был обер-офицер, а ваш отец кто был? Жулик какой-нибудь! Вас когда не подтянешь, так вы на голову готовы сесть! Благодарите Бога, что у меня настроение хорошее… А то бы я вас так разнес, что до зеленых веников помнили бы! Буржуй паршивый!
— Но… — робко начал столоначальник.
— Без всяких но! Уходите вы от меня, пока я вас по третьему пункту не выгнал. На первый раз объявляю выговор, а если подобное безобразие повторится, — без церемонии со службы вышвырну. Ступайте на свое место.
Столоначальник Седалищев тихонько вздохнул и молча, поплелся на свое место.
— Вас его превосходительство, господин директор к себе в кабинет требуют, — доложили столоначальнику Седалищеву, после того, как он немного успокоился от разноса Бутылкина.
Седалищев нервно встал, уронил стул на пол и, взъерошив волосы, отправился в кабинет директора.
— Звали? — спросил он, садясь на письменный стол, за которым сидел его превосходительство. — Дайте-ка папироску.
— Прежде всего нужно сказать «здравствуйте» — сухо сказал директор.
— Прежде всего — перебил его Седалищев, сплевывая в директорскую чернильницу, — прошу без выговоров! И потом, что это у вас за идиотская привычка, беспокоить меня и звать к себе! Если вам что-нибудь надо, можете сами придти и спросить!
— Но… я думал… — начал директор.
— Нужно, молодой человек, — обрезал Седалищев, — думать головой, а не другим каким-нибудь органом! Вы мне действуете на нервы своими оправданиями! Я не потерплю, чтобы у меня на службе были директора департаментов, которые сапоги шьют, вместо служебных занятий!! Не нравится — пожалуйста! На ваше место других найдем, сколько угодно! Шш-то-с?! Вы, кажется, забываете, что вы еще генерал, а я уже коллежский советник! Шш-то-с?! Прошу молчать!
Седалищев бросил на директора уничтожающий взгляд и, хлопнув дверью, ушел.
Директор остался один.
Ему было больно и обидно, что его распекли, как мальчишку, но, в то же время, он чувствовал свое бессилие.
— Проклятый вертун! — прошептал он. — Эх! Если бы ты был директором, а я столоначальником… Показал бы я тебе.
Он долго шагал по кабинету, не зная, на ком сорвать накопившуюся злость и обиду.
Потом, вспомнив о министре, облегченно потер Руки, сел за стол, и, почти не думая, написал письмо:
— «Его высокопревосходительству, господину министру!.. Послушайте, милостивый государь… Если вы хотите работать — то работайте, а даром получать министерское жалованье — это извините-с! Я этого не позволю! Вас если не подтягивать, вы совершенно распуститесь… Чтоб этого у меня не было».
И на душе директора сделалось легче.
Он подписался, вложил письмо в конверт и отправил министру…
Страшное издание
(Святочный рассказ)
Однажды беспартийному гражданину Расхлябину попался в кафе номер «Русского Знамени», в котором Расхлябин, от нечего делать, прочел:
— «Есть прекрасный и безобидный способ бороться с заедающим Русь жидовством, которое с помощью своей наглой жидовской печати опутывает всю матушку-Россию, чтобы верней ее погубить. Приближается подписочное время, и если всякий русский здравомыслящий человек, не пойдет на обманные широковещательные жидовские объявления, а, вместо жидовской газеты, подпишется на хорошую правую газету — он получит здоровую пищу для себя и для своей семьи и достигнет в своей жизни благополучия, полного здоровья, покоя и довольства».
— Это хорошо, — подумал Расхлябин. — Если я получу здоровую пищу для себя и для своей семьи — лучшего мне и не надо. А там пойдет благополучие, здоровье, полный покой и довольство… Прекрасная идея — подпишусь на эту симпатичную газету!
В тот же день Расхлябин подписался на «Русское Знамя».
— Вот, жена и дети!.. — сказал за утренним чаем Расхлябин, — читайте эту газету! Она несет с собой благополучие, здоровье, полный покой и довольство. А то, ишь ты, какие вы у меня хилые… Да и я сам…
Расхлябин грустно иронически погладил ладонью свою впалую грудь и тощие плечи.
— Авось, поможет.
Прошло три дня. Жена и дети Расхлябина, следуя примеру отца, усердно читали «Русское Знамя». И странно: прежние горячие споры по разным вопросам между отцом и детьми утихли, — все чувствовали себя здорово, благополучно, и покой снизошел под кров нервной истощенной лишениями семьи Расхлябиных… Расхлябин не мог нарадоваться.
Теперь лучшим развлечением Расхлябина было — запереться в комнате, раздеться и осматривать свое раздобревшее полное тело, приводившее его в восхищение.
— Телеса то какие пошли! — умилялся он. Приводило его в смущение только то, что на всем теле стала появляться странного вида щетинка, которая не только исчезала, но росла все больше и больше.
Однажды, сидя утром за «Русским Знаменем», он сообщил жене об этом странном факте, но она пожала плечами и сказала:
