Администратор: — Зачем-же туманные? Это нехорошо. Бог его знает…
Лектор: — Ну, ладно!!! Ясные будут картины. Понимаете? Ясные. С помощью волшебного фонаря.
Администратор: — Гм… Волшебного?.. Тогда я обязан запросить преосвященного. Сами знаете, волшебное нынче… гм! Как понять…
Лектор (в испуге): — Ну, ладно, ладно… Без волшебного фонаря. Обойдусь камер-обскурой…
Администратор (с беспокойством) — Чего?
Лектор (очертя голову): — Это такое… Это ничего… Такое… вроде камер-юнкера… Одним словом, мой помощник.
Администратор: — Юнкер? Тогда ничего. Юнкер, это можно. Давайте уж афишу… подпишу.
Лектор: — Вот-с… пожалуйста.
Администратор: — О чем лекция-то?
Лектор (изнемогая): — Да говорил же я: «Раз-ви-ти-е по-ня-ти-я о стро-е-ни-и все-лен-ной»!
Администратор (вслушиваясь): — С ума вы, кажется, сошли. «Вселенная»! Эко, что выдумал! Идите, идите, господин… Пока хуже не вышло.
Вот каким образом у житомирцев понятие о строении вселенной осталось прежнее: именно, что земля держится на трех китах — полицеймейстере Расшибалове, квартальном Держиморде и городовом Caпoгoве.
Граждане
Когда я зашёл вчера к Оголтелову, он взглянул в моё лицо и ахнул.
— Что с тобой?
— Беда, брат!
Он вскочил с дивана, на котором лежал, и подбежал ко мне.
— Ты меня пугаешь! Что случилось?
— Вероисповедные законы взяты министерством обратно! Положение Думы шаткое.
Оголтелов лёг опять на диван, заложил руки за голову и задумчиво сказал:
— Тебе не случалось замечать, что иногда встречаешься с человеком, знаешь его, даже дружишь с ним и — ничего не подмечаешь. Но вот мелькает в нём какая-нибудь маленькая чёрточка, микроскопический зигзаг, и сразу осветит его: эге, думаешь… Да ведь ты, братец, дурак!
— Мне не случалось, — отвечал я после некоторого размышления. — А тебе… случалось?
— Да. Не так давно. Сейчас.
— Оголтелов! — сказал я, покачав головою. — Я не дурак… Но мне больно!
— Что тебе больно?
— Что осуществление гражданских свобод всё отодвигается и отодвигается.
— И очень тебе больно?
— Чрезвычайно.
— Может быть, ты бы заплакал?
— Мне очень грустно, Оголтелов.
— Ты извини, что я без жилета!
— Почему ты извиняешься?
— Тебе очень важно, чтобы жилет, в который ты сейчас не прочь заплакать, был бы на ком-нибудь надет? Если не важно, достань в шкафу любой из жилетов и плачь на него.
Я печально смотрел в угол.
— И законы о печати отсрочены, потому что не решён вопрос о чрезвычайном положении… А чрезвычайное положение не может решиться без урегулирования законов о печати. И никаких русскому гражданину нет гражданских свобод.
— Они ему не нужны, — лениво улыбнулся Оголтелов.
— Тт… то есть… кккак… не нужны?
— Да так. Ну, посуди сам: ведь ты человек, в сущности, не глупый; ну куда русскому человеку — гражданские свободы?
— Да что же он, не человек, что ли?
— Конечно, не человек.
— А кто ж он?
— Он?
Оголтелов встал с дивана и принялся одеваться.
— Если ты свободен, пойдём прогуляемся. На улице я тебе покажу русского человека.
* * *
Мы вышли на улицу, и Оголтелов, взяв меня под руку, подошёл к одинокому извозчику.
— Эй ты!
— Пожалуйте-с!
— Нет, не пожалуйте… А что это у тебя на руках?
— Рукавицы, — отвечал оторопевший извозчик.
— Рукавицы? Ах ты мерзавец! В участок хочешь? В Сибири сгною тебя, подлец! Брось рукавицы!
— Ваше благородие! Нешто ж можно… Опять же хозяйскую вещь…
— Бррось рукавицы! — истерически закричал Оголтелов. — Тебе говорю — брось! Какой твой номер? Вот мы его сейчас запишем! Ты, негодяй, не знаешь этого, что ли?
Оголтелов, пошарил в карманах и вынул счёт от прачки.
— Вот. Не читал? Насидишься ты у меня в тюрьме!
Извозчик, путаясь в армяке, торопливо и неуклюже слез с козел, стащил с головы шапку и стал на колени.
— Батюшка! Не погуби… Чичас брошу, чтоб им пусто было.
— То-то. Учить вас, дураков, нужно. Пойдём брат. Оголтелов взял меня под руку и зашагал дальше.
— Видал?
— Слушай… Ты берёшь безграмотного, глупого извозчика и строишь на этом…
— Хорошо! Я возьму грамотного, неглупого не извозчика. Эй, молодой человек!
Мимо нас проходил какой-то господин в котелке и золотом пенсне.
— Молодой человек!
— Что вам угодно? — удивлённо спросил прохожий, останавливаясь.
— Это вы сейчас узнаете. Не будете ли вы так добры пожаловать под эти вот ворота? На одну минутку.
— Что вам нужно? Отстаньте, я вас не знаю!
— Не знаете? — ядовито засмеялся Оголтелов. — Удивительно! Эй, дворник! Вот этого господина… Позвольте! Вы не вырывайтесь: вам же хуже будет…
— По какому праву вы… — возмущённо начал прохожий, вырываясь.
— Это вы узнаете там, куда я вас предоставлю после результата обыска. Позвольте вас обыскать… Эй, дворник! Что ж ты, осёл, стоишь, открыв рот. Помоги мне!
Оголтелов толкнул дворника в грудь, ввёл прохожего в арку под воротами и внушительно сказал:
— Если вы добровольно покоритесь — вам же лучше будет. Если при вас ничего подозрительного нет, я вас отпущу. Поднимите руки… Вот так. Это что, паспорт? Ага! Позвольте… жилетный карман. Благодарю вас! Извините, что обеспокоил. Можете идти.
Прохожий испуганно огляделся, застегнулся и быстро зашагал от нас.
— Эй! — закричал ему Оголтелов. — Может быть, вы хотите жаловаться? Может, вы считаете меня не имеющим права так поступать? Вы скажите… Желаете жаловаться?
— Не-ет! — донесся из темноты несмелый голос. — Я ничего не имею…
Оголтелов погрозил дворнику пальцем, взял меня за руку и, отведя в сторону, спросил:
— Нет ли тут поблизости какого-нибудь общественного учреждения: церкви, почты или театра?
— Вот в следующем доме почтовое отделение. А что?
Оголтелов вынул из кармана какую-то большую бумагу и развернул её.
— Смотри… Видишь — плакат! Самая магическая штука для русского человека. Всего четыре слова: «Вход посторонним строго запрещается». Смотри.
Оголтелов прицепил бумагу к дверям почтовой конторы и отвёл меня в сторону.
— Смотри!
Изредка по улице деловито пробегали прохожие. Они добегали до дверей почтовой конторы, хватались за дверную ручку, сейчас же отдёргивали руку и, потоптавшись у дверей, уходили медленными, нерешительными шагами.
Один чиновник, с телеграммой в руке, стоял у дверей минуты три, очевидно размышляя про себя:
«Постороннее он лицо или нет?»
Решив, что постороннее, почесался, махнул рукой и пошёл обратно.
Я не выдержал.
— Слушайте! — закричал я, догоняя его. — Почему вы не вошли в контору?
— Да там надпись: посторонним нельзя.
— Чудак вы! Ведь это же общественное учреждение: для публики! Разве может кто-нибудь ни с того ни с сего запретить вход на почту?
Он призадумался.
— Бог его знает. А вдруг, может.
Я разозлился.
— Осёл вы этакий! Как вы смеете разговаривать со мной, держа руки в карманах! Знаете, кто я такой?! Последнюю телеграмму с лондонской биржи читали? Налог за самовар уплатили? Почему в калошах? О менингите слышали? Вон из этого города! Чтоб духу вашего не было.
В голосе моём дрожали слёзы.
Невдалеке стоял Оголтелов и, держась за бока, смеялся до упаду.
Часть II. Бурьян
Страшное преступление в кабаке дяди Стамати
У наших ног синело прекрасное тихое море. Мы легли на песок животами кверху и повели длинный ленивый разговор.
Следователь сказал мне:
— Я недурно изучил за два года этих чудесных южан. Их можно любить, но уважать их невозможно.
— Почему?
— Потому что у этих людей нет середины. Попробуйте расспросить у кого нибудь из них: далеко-ли до такого-то места? Одному из них расстояние в десять верст кажется очень коротким… И он, размахивая руками, закричит: «Что вы!! Помилуйте!! Два шага… Десять-двенадцать минут ходьбы и вы там! Близехонько… Если бы нам влезть на эту крышу — я показал бы вам отсюда это место!» Спросите другого южанина более ленивого, менее подвижного: «О-о, заорет он, (они тихо никогда не говорят). Вы туда хотите идти? Пешком? Да я вам скажу: в два дня не дойдете! Автомобиль если — другое дело… В несколько часов доедете. А пешком? Сумасшествие»… Спросите у южанина мнение о его соседе… Если сосед ему мало-мальски симпатичен — он всплеснет руками и закричит: «Кто? Ованес Туташвили? Да это ж святой человек! Ведь это ж гениальная личность! Он еще не министр… да, спрошу я вас, почему? Да потому, что он сам не хочет! Это ж человек, с которого нужно напечатать портреты и повесить себе на удовольствие везде, где можно! Ованес!! Его на руках нужно носить днем и ночью, этого Ованеса». Но если Ованес поспорит со своим поклонником из-за подшибленной ноги курицы или взятой без спроса лодки — послушайте, что вам скажут об Ованесе… «Ованес? Вы уверены, что он именно так называется? Идиет он называется — вот как! Это ж форменный каторжник, босявка! — Все добрые люди трясутся от страха, когда это чудовище показывается на улицу. Ведь ему застрелить человека все равно, что стакан вина из-под тарапана выпить, накажи меня Бог! Чтоб я так жил!».
