все картины, которые Эдит представила директорам музея, и многие другие.
В прошедшие несколько дней Эдит почти все время проводила в этой комнате без окон со сводчатым потолком, описывая и оценивая сокровища, которые семья пыталась спрятать перед бегством. К ней прикрепили двух солдат – они помогали с крупными картинами, мебелью и другими тяжелыми вещами, не давали остальным поддаться искушению при виде огромной коллекции антикварных драгоценностей. Саму Эдит восхищало, с какой тщательностью была собрана семьей эта коллекция, но солдатам, наверное, работа здесь была невыносимо скучна. Они часами ждали, пока Эдит закончит записывать свои подробнейшие наблюдения. Помимо картин, которые Эдит уже описала в Мюнхене, коллекция включала в себя огромные количества мебели, рисунков, бронзовых изделий, монет и медалей, тончайшей работы украшений и драгоценных камней. На то, чтобы каталогизировать все это, у Эдит уйдет много часов.
Фоном для сосредоточения на произведениях искусства и мыслей о том, приехал ли Генрих с отрядом в Польшу, стала ленивая болтовня солдат. Они жаловались на польскую еду, на язык, на скуку. Говорили, что когда прибудут еще войска, их самих отправят дальше на восток. Солдаты пытались завести разговор, расспросить Эдит о работе в музее, ее личной жизни, о том, как она сюда попала, но Эдит не хотела делаться объектом их изучения.
Они же сказали Эдит, что на верхних этажах держат польских пленных. У нее в ушах звенели слова лейтенанта Фискера: в селах сопротивление.
Работая, Эдит по-прежнему не находила себе места, размышляя, куда сбежала семья Чарторыйских и удалось ли им спастись от плена.
В конце концов, однажды вечером, пришел ответ.
– Фройляйн Бекер.
Она повернулась и увидела, что по лестнице спускается лейтенант Фискер. Он подошел к столу, за которым Эдит исследовала трещины в маленьком, потемневшем от возраста и небрежного обращения немецком пейзаже семнадцатого века. Несколько долгих минут он внимательно рассматривал картину. Потом взглянул на Эдит.
– Мне велено попросить вас выбрать около двенадцати самых ценных работ, – сказал он. – Солдаты помогут вам упаковать их для безопасной перевозки.
– Картины перевозят? А что с семьей?
– Гестапо не составило труда найти князя и его беременную испанку. Они задержаны.
У Эдит сжалось сердце.
– Их арестовали? Что с ними будет?
Вокруг нее вновь сгустилось отчаянье, а комната показалась черным тоннелем. Неужели она будет в ответе не только за судьбу самого дорогого имущества этой семьи, но еще и за их безопасность и даже за их жизни? Будет ли судьба молодого князя с женой, и даже их нерожденного ребенка, на совести Эдит?
– Это теперь не наше дело, – продолжил Фискер. – У меня указания оберфюрера СС Мюльмана. Он был недавно назначен специальным представителем по охране художественных ценностей на западных оккупированных территориях. Доктор Мюльман только что прибыл в Польшу и передал вам этот приказ.
– Приказ, – это слово вырвалось почти беззвучным шепотом.
Лейтенант Фискер кивнул.
– Оберфюрер Мюльман желает самолично обследовать самые ценные произведения из этой коллекции. Сейчас он направляется в другую резиденцию Чарторыйских, под Ярославом.
Эдит задумалась, как можно из тщательно составленной коллекции Чарторыйских выбрать всего десять или двенадцать произведений. Взгляд Эдит остановился на полном жизни лице Чечилии Галлерани, и она сосредоточилась на нем, собирая нервы в кулак.
– Мы приедем за ними утром, поэтому начинайте подбор и подготовку немедленно. И вы поедете с нами в Ярослав, – сказал лейтенант Фискер. – Рекомендую вам выбирать с умом. Оберфюрер Мюльман попросил лично вас.
20
Леонардо
Милан, Италия
Сентябрь 1490
– Его светлость зовет вас лично прийти.
Эти слова произнес запыхавшийся после бега из герцогского замка на окраине города юный паж. Он вбежал в мою квартиру в Корте Веккья и поднялся по сужающейся лестнице на крышу.
Именно с этой укрепленной крыши я полон решимости сделать возможным полет человека. Уже несколько месяцев я работаю над этим изобретением, впервые превращая мечты и рисунки всей жизни в реальность. Я заполнил целые пачки листов изображением легких деревянных конструкций, которые могли бы удержать человека. После того, как я изучил и зарисовал крылья голубей, летучих мышей и стрекоз, я остановился на крыльях ястреба. Такое же строение, по моему мнению, должно позволить летательному аппарату парить лучше других. С помощью двух плотников я изготовил вмещающую пассажира конструкцию из легкого дерева, покрытого специальным бальзамом. Сейчас мы строим арматуру для крыльев, на которую натянем тонкий миланский шелк.
Но вот явился этот потный мальчишка и хочет выманить меня из моей мастерской, моей маленькой фабрики, в герцогский дворец, в зал для аудиенций Людовико иль Моро.
– Его светлость отдал приказ, – говорит мальчишка. Приказ.
Семь долгих лет Людовико иль Моро платит мне жалование, кормит и содержит меня в этой разваливающейся старой груде камней с видом на главную площадь города. Я получил то, что хотел. У меня есть комната для жизни и работы. Место за его столом. Это хорошо. А что плохо: как и все остальные на содержании его светлости, я теперь в долгу перед этим человеком. Когда Людовико иль Моро зовет, я должен бросить все. Любое свое начинание.
– Что именно, – спрашиваю я мальчика, – угодно его светлости?
– Портрет, – отвечает он.
Ах, вот как. Наконец дошло до портрета. Это должно было случиться. Я предвидел, что его светлость может попросить меня воспроизвести его образ. Даже представлял мысленно, как изобразить его квадратную челюсть. Гладкие черные волосы, спадающие на широкий лоб. Его светлость уже показывал мне портреты, сделанные по его заказу другими художниками. Я не буду изображать его светлость в профиль. Во-первых, это старомодно и неестественно, а во-вторых, я придумал другую композицию, которая могла бы смягчить ястребиный нос Людовико иль Моро.
Или, думаю я, возможно, его светлость решил заказать мне портрет своего племянника, юного Джана Галеаццо, а не свой? В конце концов, именно этот мальчик является герцогом Милана, пусть и номинально, а не на деле. Я видел молодого Галеаццо, когда его несколько раз вызывали в Милан из крепости Павии или Чертозы. Мне рассказывали, что его содержание там несильно отличается от жизни высокопоставленного пленника. А когда Джан Галеаццо Сфорца останавливается здесь, в Корте Веккья, он крадется по коридорам и уносит еду в свои комнаты, как бродяга. Конечно, мальчик не может не чувствовать бремя наследия своего отца, если не сказать больше – бремя его репутации, ведь тот своим недругам руки и ноги отрывал и хоронил их живьем. Не разделяя садистских увлечений своего отца, мальчик, нет сомнений, чувствует груз ответственности перед своим народом. Но прекрасные длинные кудри и бледность делают маленького
