«Что… что я делала?!»
Она не помнит. Музыка ещё играет, но уже не радует. Наполнила душу чёрной отравой и шепчет:
«Расслабься…»
Голые люди подбадривают голого Ляпу, о спину которого трётся женщина… Света не видит, что это за женщина, потому что у женщины голова козла… и у всех на плечах козлиные головы… только у Ляпы ещё нет… у Ляпы, который кладёт руки на её колени, и так расставленные, и медленно разводит их в стороны. Широко разводит. Открывая её полностью. Козлиные головы гогочут мерзости, и охвативший девушку ужас помогает ей окончательно прийти в себя.
– Нет!
Она ногой отталкивает Ляпу, спрыгивает с алтаря, хватает его за руку и бежит к выходу из зала. Они бегут. Вместе. Ляпа, к счастью, не тормозит, возможно, решает, что это новая игра. Глаза у Ляпы слегка бешеные, но он бежит, и это важно. Света торопливо суёт ноги в кроссовки, подхватывает рюкзаки и толкает Ляпу к двери:
– Скорее!
В ночь, в темноту, пусть голыми – плевать! – лишь бы прочь. Прочь отсюда!
– Зачем?
Он действительно с трудом соображает, иначе бы не задал столь глупый вопрос.
Ей хочется кричать: «Потому что здесь нельзя оставаться!» Но пережитый ужас подсказывает правильный ответ:
– Хочу трахаться на качелях! На улице.
Ляпа глуповато смеётся и бежит следом.
– Стой! – Шумахер, до которого только сейчас доходит, что придуманный им план летит к чертям, громко ругается и бросается следом. – Бочка, держи их!
Они теряют время, чтобы натянуть штаны и кроссовки, и выбегают в ночь на несколько минут позже Ляпы и Светы. В чернильную августовскую ночь. Редкие фонари горят тускло, как светильники в подвале, почти все окна темны и никого вокруг. С одной стороны хорошо, что без свидетелей, с другой – их удивлённые крики или смех указали бы, куда помчались голые беглецы.
– Нужно их поймать!
– Зачем? – удивляется Бочка. – Мы же договаривались – строго по желанию!
– Каин сказал, что все новички должны становиться адептами! Никаких осечек!
– Они будут молчать, – уверяет Бочка, показывая на фотоаппарат.
Но Шумахеру плевать:
– Ты – налево, я – направо. Если что – зови!
Бочка видит, что друг напуган, понимает почему, ругается и подчиняется. И ещё он знает, что от Каина достанется всем, и ругается снова. Бежит вдоль дома, внимательно разглядывая двор, гаражи… Кажется, тень? Или показалось? Они могли спрятаться там? Звать Шумахера рано – он мог ошибиться. В конце концов, ночью вокруг полно теней. Бочка сворачивает с дорожки, продирается через кусты к гаражам, давным-давно поставленным здесь жильцами окрестных домов, оказывается на замусоренной какими-то железяками поляне, спотыкается, ругается громче… и пропускает удар в челюсть.
Подкравшийся из темноты Ляпа бьёт и метко, и сильно, Бочка, может, и устоял бы, но вновь спотыкается и летит на землю.
– Чёрт!
– Беги! – кричит Ляпа Свете и устремляется в проход между гаражей.
– Стой!
Разъярённый Бочка мчится следом, догоняет, пытается толкнуть Ляпу в спину, чтобы сбить с ног, но тот неожиданно меняет направление, резко останавливается и снова бьёт преследователя кулаком в лицо. А поскольку бежит Бочка быстро, второй удар оказывается много тяжелее первого. Бочка вскрикивает и падает на землю. Бормочет что-то, пытаясь справиться с разноцветными кругами перед глазами, трясёт головой, даже смеётся, а когда приходит в себя – видит сидящего на корточках Шумахера.
– Ты как?
– Он. Меня. Вырубил. – Бочка пытается подняться, но его ведёт, и он вновь усаживается на землю. Нокаут. – Надо передохнуть.
– А побежали они куда?
Бочка долго обдумывает вопрос, после чего с прежней медлительностью сообщает:
– Они. Побежали. Потом.
Имея в виду – после того, как вырубили его, а значит, он ничего не видел.
Шумахер ответ понимает, сплёвывает, встаёт и в бессильной злобе бьёт ногой землю. Голова у Бочки кружится не переставая.
О том, что он потерял фотоаппарат, Бочка вспомнил только в полдень – когда проснулся. И то не сразу, потому что голова болела дико.
11 лет назад, декабрь
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Время…
Оно убивает тело – каждым шагом секундной стрелки, каждой сменой дня и ночи, каждой новой весной. Вечны лишь пирамиды – их время боится, а всё остальное однажды обратится в прах. И никто не знает, когда случится то самое «однажды», когда живое потеряет своё название и свой смысл, обратившись в горсть гниющей протоплазмы. Об этом моменте стараются не думать, потому что нет ничего хуже, чем знать, когда «однажды» наступит. Но никто о нём не забывает.
О том, что время – убивает.
Безжалостно и хладнокровно.
И оно лечит – душу, притупляя пережитое, окутывая даже самую острую боль ватным одеялом повседневности. Плотным, тяжёлым одеялом с миллиардами оттенков чувств: от чёрных до нежно-бирюзовых, цвета безоблачного неба. И ты теряешься в калейдоскопе этих ярких лоскутков, в коротких, быстро меняющихся эмоциях, из которых состоит наша жизнь, путаешься в них и так возвращаешься к привычной жизни. Другим, но возвращаешься.
Время – лечит. И только самые сильные чувства способны прорваться сквозь его ватное одеяло и навсегда остаться с тобой – до того самого мгновения, до «однажды». До того, как время заберёт своё.
В большинстве своём с нами навсегда остаются самые радостные, счастливые и весёлые воспоминания, те эмоции, благодаря которым за спиной вырастали крылья и казалось, что тебе всё по плечу. Абсолютно всё. И, наверное, так и было. Не забывается биение сердца, когда в ответ на признание ты слышишь: «Я тебя люблю»… не забывается взгляд, от которого всё внутри замирает… не забывается прикосновение, почувствовав которое ты понимаешь, что живёшь для того, чтобы любить…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
