Самостоятельно зарабатывать деньги Марк стал, едва окончив школу. Это была странная работа, однако благодаря ей, когда его страсть впервые дала знать о себе, он уже располагал довольно значительными по тем временам суммами, что развязывало ему руки.
В их семье в ту пору воцарился дух уныния. Отец был изгнан из министерства, где служил экспертом-музееведом, часто и подолгу разъезжая по стране. В одну из его поездок на Волынь вышла какая-то мутная история с инвентаризацией собрания замка Радзивиллов, в результате чего многие предметы из коллекции были объявлены не имеющими художественной ценности и ушли в частные руки. Это вскоре обнаружилось. Отец лишился службы, ему угрожали возбуждением уголовного дела по факту, однако «частные руки» оказались довольно крепкими, и через полгода все утихло и рассосалось. Тем не менее как специалист Борис Александрович был скомпрометирован настолько, что о работе в прежнем качестве не могло быть и речи. Сутулящийся, враз ставший меньше ростом, со стремительно, в считанные недели, оголившимся черепом, он целыми днями бродил по квартире в старых пижамных брюках, шаркая стоптанными шлепанцами, куда-то звонил, разговаривал униженно и просительно, подолгу простаивал у окна, глядя во двор, словно в ожидании, что за ним вот-вот придут. Если бы не мать-валькирия, как в шутливые минуты именовал ее Борис Александрович из-за способности этой рослой, пышной, рыжекудрой и веснушчатой красавицы заполнить собой любое пространство — от кухни до выставочного павильона, — все в доме пошло бы прахом. Мать была слепо преданна мужу. Настолько, что порой просто забывала о существовании в семье младших.
Марк работал «языком». Вместе с фотографом-"наборщиком", случайным знакомым, они колесили на старом «Запорожце» по Липецкой области, заглядывая во все сельские детские сады и школы, попадавшиеся по пути. Север области являлся вотчиной фотографа, доставшейся ему в результате какого-то там внутрицехового раздела, это был глухой угол, и конкуренты им попадались редко больше досаждала сельская милиция.
Его напарник был ступоряшим заикой, с незнакомыми не мог первым сказать ни слова. До тех пор, пока не завязывался общий разговор, он только мычал, брызгал слюной, жужжал и размахивал руками, но спустя минуту-другую это проходило и он уже мог вполне связно изъясняться. Ради этих первых минут контакта с заведующими и завучами и понадобился ему Марк. Рослый для своих лет, с располагающей внешностью юноша, приветливо улыбаясь, входил в кабинет, а за ним протискивался обвешанный аппаратурой молчаливый напарник. Марк излагал свое предложение, шутил, намекал на то, что всякую помощь в их деле они ценят очень высоко, — и, как правило, добивался разрешения. Тем временем оживал и коллега, и уже очень скоро они рассаживали детей для стандартных групповых снимков, причем Марк исполнял роль затейника, веселя вяловатых от серой вермишели сельских ребятишек. Фотографии выходили живые и забавные, родители хорошо разбирали их, дело крутилось. Марк получал тридцать процентов от того, что оставалось фотографу после расчетов с лаборантом, и это было очень неплохо — в фотографии он ничего не смыслил.
Все длилось около полугода, до тех пор, пока не пошли «глазки». Что-то изменилось — то ли лаборант стал халтурить, то ли партия пленки попалась неважная, кто знает. Цветная фотография в те времена все еще была сродни алхимии. Дети на снимках теперь имели глаза, горящие тусклым, кроваво-красным, каким-то подземным огнем. Покопавшись, можно было бы найти физическое объяснение этому эффекту, но тогда им было не до того. Около тысячи отпечатков получились именно такими, а лаборанту было уплачено вперед. Во что бы то ни стало требовалось всучить детишек с «глазками» любвеобильным родителям и это была та еще задачка.
В первом же селе, куда они прибыли. Марку пришлось из кожи вон вылезти, чтобы уговорить папаш и мамаш брать карточки. Но когда они уходили, одна из воспитательниц шепнула, что берут только затем, чтобы без промедления сжечь.
Впереди них от села к селу побежал слух, что снимали «не те люди» и дело здесь нечисто. В самом конце «куста», как они называли цепочку сел, расположенных вдоль одной дороги, их встретили у школы подвыпившие деревенские и, едва они вышли из машины, скрутили и начали бить.
Марк был покрепче, половчее и отделался синяками, зато его напарнику не только вышибли два зуба, но и разбили драгоценный «Пентакон», после чего отобрали у них весь запас готовых фото и здесь же, на школьном дворе, втоптали в грязь.
— Ф-фсе!.. — сказал заика, когда они прыгали по колдобинам к размытому грейдеру. Одной рукой он держал руль, а у другой прижимал платок к кровоточащим губам. — Ф-фсе. Жила выработана. Нам сюда больше дороги нет. Х-хочешь со мной в Казахстан? Ты умеешь работать с людьми.
Марк, покосившись из-под набрякших век, покачал головой.
На обратном пути, уже на автостраде, в «Запорожце» взорвался аккумулятор.
Заика, ничему больше не удивлявшийся, срулил на обочину, остановился и уныло заметил:
— Л-логично. Чего-то в этом роде я и ожидал. Хорошо, что у нас не бензовоз.
Всю остальную дорогу до Москвы, чуть не триста километров, они мотались на буксире за пыльным грузовиком, отдав его водителю все деньги, что сумели собрать за «глазки».
После этого Марк больше никогда не встречал заику фотографа.
В одной из этих поездок он и приобрел свое первое полотно.
Они забрались в настоящие дебри, к тому же под вечер хлынул дождь и дороги не стало. В тамошней деревне была только начальная школа — ученики сидели вперемешку, старшие с младшими, в двух классных комнатах в убогой дощатой постройке. Грязь и нищета в этих местах были потрясающие. Школой заправляла учительница — старуха лет семидесяти, высокая и прямая, как осина у болота, в круглых стальных очках, обмотанных изоляцией, делавших ее глаза свирепыми. Старуха ходила в пудовых кирзачах с обрезанными голенищами, а голос у нее гремел, как лист кровельного железа. Естественно, до заезжих фотографов никому здесь дела не было, и, глядя на нeпогоду, они напросились к учительнице переночевать.
Холстик Коровина, небольшой, в четыре ладони этюд, основательно засиженный мухами, но подписанный, висел без рамы в окружении мутно-коричневых семейных фотографий в картонных паспарту, выделяясь на жухлых обоях так, будто в стене внезапно отворилась дверца полной жара печи. Марк, первыми книжками которого были альбомы живописи, увидел его сразу же, еще боковым зрением, проходя к голому столу, где валялись горбатые куски черствого серого хлеба и стоял закопченный чайник.
Старуха сразу ушла к корове, сказав, что, кроме молока и хлеба, ничего нет, на что Марк ответил: «У нас с собой». Когда же она вернулась, на расчищенном столе, застеленном газетой, уже стояла бутылка «Столичной», на тарелке розовела толсто нарезанная ветчина, заика вскрывал банку курятины в желе, а Марк кромсал длинный белый батон. При виде всего этого городского изобилия ноздри учительницы хищно раздулись. «Не побрезгуйте!» — пригласил Марк, копируя где-то услышанную интонацию, а заика поддержал его: «П-по к-капле».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
