Старуха сразу ушла к корове, сказав, что, кроме молока и хлеба, ничего нет, на что Марк ответил: «У нас с собой». Когда же она вернулась, на расчищенном столе, застеленном газетой, уже стояла бутылка «Столичной», на тарелке розовела толсто нарезанная ветчина, заика вскрывал банку курятины в желе, а Марк кромсал длинный белый батон. При виде всего этого городского изобилия ноздри учительницы хищно раздулись. «Не побрезгуйте!» — пригласил Марк, копируя где-то услышанную интонацию, а заика поддержал его: «П-по к-капле».
Махнув полстакана и без церемоний закусив, учительница ожила, даже голос у нее сделался помягче. В школе она работала последний год, потому что ту должны были вот-вот закрыть, а два десятка ее учеников перевести в соседнее село, где имелась восьмилетка.
Марк отчаянно волновался, не зная, как и когда заговорить о холсте. Его словно бес толкал — он уже твердо решил, что не уедет отсюда, не заполучив этюд, хотя и сам толком не знал зачем.
Все, однако, вышло чрезвычайно просто, и спустя полчаса он стал обладателем трех темно-розовых пионов, написанных широкой и свободной кистью.
Старуха не взяла с него денег, сказав, что нашла картину на школьном чердаке, где таких было еще с десяток, но сильно попорченных водой и никуда не годных.
Видно, все они валялись там еще с господских времен. Сама усадьба сгорела в Гражданскую, а службы уцелели, впоследствии став школой. Взамен с Марка было взято клятвенное обещание, что он изготовит с крохотной карточки, вклеенной в членский билет ОСОАВИАХИМа, большой портрет. С этой фотографии смотрело угрюмое лицо стриженного под ноль юноши его лет, едва различимое сквозь серую вуаль состарившейся эмульсии. Марк, изображая специалиста, кивал и выспрашивал, какой цвет костюма был бы предпочтительнее и не изменить ли прическу. Он уже слышал, как делаются анилиновые «лурики». В ту минуту он и сам верил, что по возвращении в Москву непременно займется портретом. Однако все пошло так, что в эту деревню они больше не наведывались.
На обратном пути Марк всю дорогу держал холст, упакованный в полотенце и втиснутый в плотный пакет от фотобумаги, на коленях, не ведая о том, что нянчит свою слепую судьбу. Он был тогда еще слишком молод, чтобы заглядывать в будущее.
Дома в то время он бывал урывками — только чтобы отоспаться, вымыться и сменить одежду. Поэтому, оставив картину нераспакованной в ящике стола, Марк как бы на время позабыл о ней, выбросил из головы. Тем большей была неожиданность, подстерегавшая его, когда он вернулся из последней поездки на издыхающем «Запорожце».
Первым, еще в прихожей, его встретил отец. Пижамных штанов он так и не снял, зато в глазах его теперь горело безумие. Молча схватив Марка за руку, он протащил его через весь дом, втолкнул в комнату, захлопнул за собой дверь и рухнул на тахту, где спал сын. Затем внезапно вскочил и рванул ящик стола, так что содержимое вместе с ящиком с грохотом обрушилось на пол.
Марк молча созерцал происходящее. Отец, судорожно вскидывая локти, разодрал упаковку, размотал несвежее полотенце и трясущимися губами прошелестел, держа полотно, как официант блюдо:
— Что это такое?! Я тебя спрашиваю — что это? Отвечай! Марк пожал плечами:
— Этюд. Коровин. Очень хороший.
— Где ты его взял? — взвизгнул отец, голос его сорвался.
— Купил.
— Как ты мог купить, если он стоит столько же, сколько автомобиль? Кто тебе его продал? За кого ты меня принимаешь?
— Я действительно купил его.
— Где?
— Это далеко. Допустим, в деревне Бычки, если это так важно.
— Перестань пудрить мне мозги! Ты задумался хоть на миг, что будет, если к нам придут и эта вещь обнаружится здесь? Я сяду, точно сяду, а вы пойдете по миру. Ты этого хочешь, да, этого?
— Нет, — отвечал Марк, которого душили смех и злость. — Не этого. Это не ворованная вещь, и принадлежит она мне. Мне! Почему ты рылся в моем столе и к чему весь этот хипеш, если ты честный человек и вылетел со службы только потому, что евреям не доверяют и хотят от них избавиться? Чего ты боишься?
Он намеренно употребил словцо местечковой шпаны в ответ на «пудрить мозги».
— Та-ак! — гробовым шепотом произнес отец. — Значит, та-ак… Ты, выходит, считаешь отца непорядочным человеком? Отлично.
Борис Александрович с сухим шуршанием потер руки и мельком заглянул в окно.
— Даю тебе пятнадцать минут на то, чтобы от этой штуки не осталось и следа. Хоть на помойку, но в доме ее быть не должно. — Он внезапно схватился за голову. — Господь всемогущий, Коровин! Да этот этюд занесен во все каталоги!
Сумасшедший! Мой сын — сумасшедший, это окончательно.
— Хорошо, — спокойно сказал Марк. — Я сделаю как ты хочешь. Верни мне картину.
— Послушай! — Борис Александрович вдруг снова перешел на шепот. — Почему ты ничего мне не сказал? Ты просто не представляешь…
— Верни картину.
— Это полотно… Я мог бы помочь тебе. Я знаю специалистов, которым можно доверять, серьезных людей, в чьих руках…
— Только не ты. Дай сюда!
— Что ты намерен делать? Куда ты?
— На помойку, по совету специалиста.
— Прекрати балаган! Вернись! И не вздумай пытаться продать — тебя сдаст первый же перекупщик.
— Плевать мне на перекупщиков! Я хочу, чтобы никто не совал нос в мои дела.
Хлопнув дверью, Марк затопотал вниз по лестнице, потому что знал, что отец слушает в прихожей. Миновав пролет, он остановился, бесшумно вернулся на свою площадку, выждал минуту и позвонил Семерниным.
К счастью, Дмитрий, совсем простуженный, оказался дома. Пока он, вздыхая и шмыгая носом, заваривал чай, Марк выложил историю с картиной. Само полотно стояло на подоконнике в гулкой пустой кухне, заставляя то одного, то другого время от времени оборачиваться к нему.
Когда Марк закончил, Дмитрий, шумно дуя в чашку, вдруг спросил:
— Ну а теперь, когда ты, допустим, узнал, сколько денег эта штука стоит, как ты себя чувствуешь? Ты ведь не собираешься туда, откуда ее привез?
Марк засмеялся и покрутил пальцем у виска. Никаких угрызений у него не было. Он не чувствовал себя в долгу перед старухой в железных очках. Там, где она жила, этот кусок льняной ткани, покрытый масляными красками, не стоил и гроша и скорее всего сгнил бы от сырости, как сгнило все остальное на чердаке школы.
Дмитрий поднял глаза и с сомнением хмыкнул. Он всегда был очень правильным, до занудства. То, что в это лето он поступил на юридический, служило как бы логическим продолжением всех его прежних поступков, манеры рассуждать и даже играть в нарды. Марк знал его лет с семи и любил и всегда помнил таким — дотошным, невозмутимым, предпочитавшим даже в дворовых играх роль арбитра, — короче, едва ли не полная противоположность его собственному характеру, не чуждому авантюризма. Они сходились только в одном — обоим, как они считали, не повезло с отцами. Правда, в доме Семерниных Марку всегда как-то легче дышалось. Здесь никто не напоминал без конца об ответственности младших перед семьей, о долге и необходимости думать о завтрашнем дне.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
