Значит, так… Кто-то ограбил и поджег дом Джорджа Миллейса. Когда я нашел первую фотографию, то решил, что это дело рук Элджина Яксли, но он тогда был в Гонконге. Значит, Яксли отпадает… Можно допустить, что это сделали любовники… но, возможно, они тут ни при чем.
Джереми встал и угловатыми, неловкими рывками заходил по комнате.
Мне это не нравится, — заявил он. — Это опасно. Для меня? Конечно, для тебя. Никто об этом не знает, — возразил я. — Только ты.
Джереми взволнованно забегал по комнате, дергая
локтями, будто изображал полет птицы.
Я думаю… — сказал он. — М-да… А не было ли каких-нибудь сомнений относительно смерти Джорджа Миллейса? Господи, — выдохнул я так, словно Джереми саданул меня под дых. — Не думаю. А что с ним случилось? Он возвращался домой из Донкастера, заснул за рулем, и машина врезалась в дерево. И все? Ты уверен? М-м, — задумался я. — Его сын сказал, что по пути отец заезжал к приятелю, и они пропустили по рюмочке. Потом поехал домой и по дороге врезался в дерево.
Джереми подергался еще немного и сказал:
А откуда известно, что он заезжал к приятелю? И что он заснул за рулем? Вот вопросы, достойные юриста, — заметил я. — Я не знаю ответа на первый вопрос, равно как и на второй. Впрочем, никто этого не знает. Просто все так предполагали. Ночь, долгая дорога — человек устал и заснул. Что тут странного. Просто трагическая случайность. Вскрытие делали? — спросил он. Не знаю. А в таких случаях делают?
Он пожал плечами.
Иногда. Могли проверить кровь на алкоголь, а если тело несильно повреждено, установить, не было ли у него сердечного приступа или апоплексического удара. Если никаких подозрительных обстоятельств нет, то все.
Если бы задавали какие-то странные вопросы, мне бы его сын сказал об этом. Да что там мне — всему ипподрому бы рассказал. Странно, что ограбления не вызвали подозрений у полиции, — нахмурившись, сказал Джереми. Видишь ли, первое серьезное ограбление произошло во время похорон, — устало сказал я. Его кремировали? Да, — кивнул я и задумался. — Полицейские могли заподозрить… понимаешь, они все время донимали Мари Миллейс расспросами, не было ли у Джорджа фотографий, представляющих для кого-нибудь опасность. Но то, что они действительно существуют, в полиции не знают. А мы знаем. Совершенно верно. Брось это, — вдруг сказал Джереми. — Сожги фотографии и лучше ищи Аманду. Что я слышу! Ты, юрист, предлагаешь мне избавиться от улик! Ничего тут смешного нет, — оборвал он меня. — Вспомни Джорджа Миллейса: ты тоже можешь врезаться в дерево.
В шесть Джереми уехал, а я отправился на военный совет к Гарольду. На этой неделе мне предстояло участвовать в шести заездах, плюс — пять дополнительных скачек в Виндзоре. В общем, дел — по горло.
Гляди не сверзись с этих виндзорских гиен, — предостерег меня Гарольд. — И на кой они тебе сдались. Знаешь ведь, что все мои лошади в твоем распоряжении. Деньги нужны, — лаконично пояснил я. Хм!
Гарольд не любил, когда я выступал за другие конюшни, но сделать ничего не мог: я был вольнонаемным жокеем. Особенно его раздражало, что на стороне я выиграл несколько представительных скачек, и когда потом его донимали расспросами, он заявил, что я выступал на лошадях второго состава, а с ними каких только неожиданностей не бывает.
В следующую субботу в Аскоте скачешь на лошадях Виктора, — сказал он. — На Панцире и… Рассвете.
Я искоса взглянул на него, но он отвел глаза.
Ясно, в Сандауне он мог выступить получше, — продолжал Гарольд. — Силенок у него пока хватает. В Аскоте соперники будут куда серьезней. Ему трудней придется.
Он кивнул и, помолчав, осторожно сказал:
Панцирь может стать фаворитом. Смотря, как у него эти четыре дня пройдут, как отдыхать будет… Подождем до пятницы, а там посмотрим…
Воцарилось молчание.
Что посмотрим? — наконец выдавил я. Выигрывать или проигрывать?
Филип… Проигрывать я не буду, — отрезал я. Но… Послушай, Гарольд, — перебил его я. — Если ты мне друг, скажешь в субботу рано утром, как решил. Поставишь на проигрыш — я скакать не смогу, заболею. Острая боль в желудке, колики, понос. Ну… сам понимаешь. А как же Рассвет? На прошлой неделе я выиграл четыре раза, — процедил я, закипая. — Мало тебе этого? Но Виктор… Если игра будет честной, я выложусь до конца, — резко сказал я. — Так Виктору и передай! — Я не смог усидеть и вскочил. — И не забывай, Гарольд, Панцирю пока всего четыре года, данные у него отличные, но он норовист, как черт. Обогнать его нелегко, но он частенько обносит препятствия, а порой и лошадей кусает. Короче, Панцирь не подарок, но я люблю его за смелость… И помогать портить его не буду. А при таком отношении вы наверняка его испортите, сделаете из него аутсайдера. Он привыкнет жульничать. Это, наконец, просто глупо. У тебя все? В целом да. Значит, так. Насчет Панциря я с тобой согласен. Я так и передам Виктору. Но, сам понимаешь, это его лошадь.
Я молчал и думал о том, что любое мое слово может сыграть против меня. Но пока я выступаю за эту конюшню, еще не все потеряно.
Пить хочешь? — спросил Гарольд. Кока-колу.
Мы больше не касались этой щекотливой темы и спокойно обсудили трех остальных скакунов и их шансы на выигрыш. Лишь когда я собрался уходить, Гарольд вновь вернулся к разговору, которого я так страшился.
— Если выхода не будет — заболеешь, — с трудом выдавил он. — Я тебя предупрежу.
На следующее утро я участвовал в трех заездах на Фонтуэллских скачках. Первый — на скакуне Гарольда — я проиграл, упав вместе с лошадью за три мили до финиша, а в двух других пришел, соответственно, вторым и третьим. Я был вознагражден хлипкими аплодисментами и, конечно, не получил никаких предложений выступить в следующих заездах. Средний день, бывает и хуже. Упал я удачно и отделался всего-навсего синяком.
День прошел спокойно: в весовой не обсуждали никаких свежих слухов. Казалось, не было ни кабацкой драки между новоизбранным членом «Жокей-клуба» и кинорежиссером, который к тому же поставляет кокаин, ни пожилого лорда, танцующего вокруг аппетитной куколки, ни унылого жокея со сломанной ключицей, ни его избитой матери.
Мне даже почудилось, что Виктора Бриггса я придумал себе сам.
Тихий день на ипподроме.
Во вторник я был свободен от скачек, поэтому весь день выезжал лошадей Гарольда и отрабатывал технику прыжка. Пасмурное промозглое утро тянулось бесконечно долго, и даже Гарольд не получал удовольствия от работы. Ведя под уздцы по Лам- бурну оседланную лошадь, я думал о том, что наше настроение передалось всей деревне — в такие дни от ее жителей редко услышишь «доброе утро».
С двенадцати часов день целиком принадлежал мне.
Подкрепившись тарелкой пшеничных зерен и сухофруктами, я уставился на оранжевую коробку Джорджа Миллейса, но потом решил отложить свои эксперименты — слишком уж нервы взвинчены.
Потом вспомнил об обещанном визите к бабушке
и тут же нашел удобный предлог, чтобы отложить и его.
Передо мной возник немым укором образ Джереми Фоука, и я, собравшись с силами, решил, наконец, выполнить свое обещание: поискать дом, где жил в детстве. На успех я не рассчитывал и убедил себя, что просто совершу приятную прогулку в свободный от забот день.
Согласно намеченному плану, я поехал в Лондон и стал объезжать улочки в районе между Чизиком и Хаммерсмитом. Мне показалось, что я уже бывал здесь, среди стоящих в ряд аккуратных домиков, где селятся люди среднего достатка, в основном трехэтажных, с подвалами и арками. Вдоль домов к маленьким садикам тянулись обманчиво узкие палисадники. Где-то здесь я жил в детстве, но теперь даже название дороги не мог вспомнить.
За прошедшие годы все изменилось до неузнаваемости: исчезли целые улицы, а на их месте
возникли широкие автострады. Редкие заброшенные дома сиротливо жались друг к другу. Закрылись кинотеатры — вместо них открылись восточные магазины. Лишь автобусы ходили как раньше.
Автобусные маршруты.
Я вдруг вспомнил, что тот дом стоял третьим или четвертым от конца дороги. Прямо за углом — остановка, там я садился на автобус.
Куда я ездил? На речку или просто погулять.
Я стал припоминать события более чем двадцатилетней давности. Днем мы отправлялись на речку — поглазеть на плавучие дома, парящих чаек, на ил, который обнажал отлив, а то бежали на мост Кью-Бридж и любовались раскинувшимися внизу садами.
Оттуда я и решил начать. Доехав до моста Кью-Бридж, я развернулся и пристроился к автобусу.
Ехал я медленно, поскольку всякий раз, когда автобус останавливался, мне тоже приходилось тормозить. Так я катался целый час, но все без толку: автобус ни разу не остановился на углу. Наконец я оставил это бесполезное занятие и просто принялся кружить по улицам, но здесь все было незнакомо. Может быть, я ошибся районом и стоило поискать в Хэмпстеде, куда меня тоже возили в детстве?
