Кинотеатр стонал. Сцена знать давала себя. «Действие первое – необходимое», объявил конферансье. Река пошла буруном и я вынырнул на поверхность. Два белых речных корабля расходились на большом просторе. Я выбрался на палубу одного из них и сказал ей «Смотри вперёд, сквозь стекло. Это очень просто – лететь. Держись за мной». И прихватив радиостанцию вылетел из капитанской рубки вверх. Мы дотянули до города и сделали несколько опрокидывающих витков вокруг белого высокого здания. «Приземляйся на крышу!», крикнул я, мы не торопились сегодня. Это в тот раз, когда за деревенькой в лесу послышался вой волков и лисиц я поднялся быстрей на крыло, увлекая её за собой на ночные пред утром круги. Мы припали потом на обочину и долго приводили в порядок свои рюкзаки, изо всех сил стараясь казаться туристами. Ходим здесь. Не тревожим. Не спим. Про не спим впрочем было, наверное, лишнее. Потому что я шёл к старому другу, которого в этом было давно уже не убедить. «Как дела?», спросил я у себя пока он мне рассказывал, что мать окончательно вымоталась с ним и притон у них дома уже не может вызвать у неё ни малейших эмоций, а он не устраивается и не устраивается на работу. «Мысль художника извернёт этот мир», заметил я старые фотографии у него на стене. Его дом был по-прежнему тёпл, но я ушёл. Я в избушке не жил. Уже много так лет. И мне надо было туда. Брёвна перекосило немного. Чуть-чуть. Чёрный вход. Кто хозяином здесь. И когда вошёл, понял – дверь из избушки моей никогда не возвращала назад. Из неё не было выхода наружу, выход был только внутрь. В тёмную земную глубину, в снега нутрь. Я посмотрел тогда внимательно на чёрный проём перекосившейся дверки вниз и шагнул. Но мне повезло. Эскалатор не взял меня вниз. Оступившись, я оказался зажат в тесном лифте уходящем наверх. И выйдя в рекреацию на этаже я легко глотнул воздуха и попросился присесть. В мягких креслах, стоявших по всему этому небольшому залу. Я присел, но учитель не знал, он поднял меня заживо. Из-за парты каким-то, возможно важным для нас обоих, вопросом. И еле живого отправил за дверь. Я наверно не знал. Мне хватало вполне и раздевалки, что была в двух шагах, место моё в пространстве одинаково было привлекательно для меня, был ли я в раздевалке или в классе. Ведь я знал, что в действительности я сижу на приёме у доктора, и она к тому же уже вернулась назад, и белый её халат действовал на меня успокаивающе и немного завораживающе. Я не решался опустить с неё глаз. Потому что под землёй было почти не видно ничего и коридоры теперь представлялись какой-то безумно счастливой игрой, в которой я потерял котёнка и теперь бегаю ищу его по всем уголкам, а как называется «кыс-кыс-кыс» совершенно забыл. Потому что это были правила виртуальной реальности и так было интересней играть. Коридоры сплетались и разбегались, обретали свет и цвета, замолкали и прятались, окончательно запутывались и неожиданно видоизменялись. Я привык. Я котёнка искал. И находил по дороге новых товарищей, которые помогали в чём-то мне, кто рассказывал что, кто висел. И смотрел как я путешествую. А некоторые (их формы светились загадочнее) беспокоили суть во мне. Оставляли в себе отражение моих поступков и дел, и дарили ответ. Где котёнок мой здесь пробегал. И где только он маленький прячется. «Посмотри у себя». Я смотрел. И шёл по коридорам всё дальше, и дальше, и дальше…
Волшебство не затрагивало меня, когда пробирался я по пустым огромным цехам ночных смен. Одиночество чувствовалось здесь тонче и уверенней. Машины заполняли пространство громадными чёрными тенями и их низкий успокаивающий звук вёл меня через узкие тропинки к одинаковым, уходящим в неизвестность, выходам. Так я оказался на улице, посреди почти дня, в серой нише пространства и времени. Я не сжался пока что в клубок. Я не знал. Что уже притаилось за мной. Люди бежали только испуганными лицами подальше от той подворотни, в которой я всегда же ведь чуял неладное, да не обращал до поры. Мне было как раз. Туда. Путь воина не знает перепутий, мне надо было – туда. Оставив серый покой жить над днём, я вкрался собой в чёрный провалал преисподней подворотни. Последние из людей были мимо меня и я наконец-то остался один. Я один раз взглянул. Предостаточно… В темноту. Лёд не лёд, разреши рассказать, расскажи мне поведать нежившее. Как увидел я невывернут порабощён мрак… Сталь, вороньим чёрным крылом, сталь сдавила мне горло, глаза… Глаза обутратили свет… Свет обрёл чёрный цвет и стал – не́жив… Свет глубокий, как ужас, ослепил навсегда б мне глаза… если б мог… Мрак был душен и зев… Я восстал…
Жрецы культа Участия звались – Зрители. Чёрный Шаман строго и дисциплинировано собирал их по ночам в один Клуб, тяжело и мучительно клубившийся действом вплоть до полуночи. Почтенные Зрители ревностно наблюдали Процесс, в котором возникал и рушился Мир. От их внутреннего состояния зависело быть ли завтра и сегодня и даже вчера, быть ли Вселенной на Дне или же испытывать Тихий Покой или рваться в Полёт… Клуб рос в веках каждую ночь, обретая ночные черты Великого Небесного Кинотеатра и тщетны были попытки неловкого Мира исказить черты великого Действия…
Я сидел в предпоследних рядах по обычаю и мне виден был мир. «Истязание – действие Третье», обмолвился конферансье и грозно добавил: «Пока…». Замер зал, я устал, ночь вошла в свои права и осталась в нас всех – погостить… И, пока конферансье неторопливо и тщательно укутывал полы занавеса и бумазейного экрана просушенной соломой, во мне возникало несметное. Конферансье подул на ладони и поднёс к соломе огонь…
Я был в море. На глубине. Мы отряд из отважных ныряльщиков. Мы добывали жемчуг и соль, и ещё мы дружили с дельфинами. Не было на свете существ более благодарных друг другу за существование, чем мы и дельфины. Не со мной была в то утро глубина. Глубина вобрала в себя муть и тяжёл был мне иссиня-зелён перекат. Как биться насмерть не на той стороне, что никогда не допускалось моим сознанием – насмерть сторона одна. Но глубина тогда давила и рвала меня изнутри – позабыть. Я с трудом добрался до дна, но дно неприветливо сгладилось и рукам моим доставался лишь ил. И я решил уходить. Мне не нужен был мир, в котором не нужен был я. И я поплыл вверх, возможно к солнцу, но не согласилась со мной глубина. Муть прошла сквозь лёгкие и тяжёл был моря моего небосвод. Я выходил, и выходил, и выходил, но глубина держала и темп мой стал тих. Очень. Мне стало тяжело под водой, как не становилось давно. Когда чёрная острая тень скользнула рядом со мной – акула. Большая. Я их не любил тогда, они были неповоротливы и злы. И чёрная тень настигала меня, пока я не понял, что она откусит мне ногу… Я рванулся вперёд всем собой, я забыл посмотреть ей в глаза, меня берег ждал, солнце возможно и товарищи. Я вынырнул вовремя. Я успел и берег взял меня из воды. Смех изъял меня из душных вод и я обернулся к морю в приступе неестественного болевого веселья. Но смех забыл жить во мне сразу же, не успев и толком начаться, смех стал в горле как ком. Женщина, наш товарищ, оставалась в воде. Все спешили к нам на берегу, но далеко. Очень совсем далеко. Ещё. И я понял, что кошмар мой не стал позади, кошмар лишь предстоял. Чёрная и недобрая тень заходила кругами над ней и до берега ей было гораздо дальше, чем мне. Я нырнул, вобрав воздух, и поплыл наперерез. Я успел. Снова. На одном из кругов я обворожил чёрную тень собой и вошёл в круги сам. Заворачивать, ввинчивать, вкраивать виток в суть земли – я уходил по сужающимся кругам к неба дну уводя за собой беспрестанное. Глубина теперь стала родной, я постигал её иссиня-зелёную муть о себя и входил винт-бессон в глубину. Я мог бы ввинтиться и в дно, но теперь у меня было дело поважней. В точке входа я обернулся собой, чтоб увидеть акулу как есть. Но дельфины стояли уже на посту. В безупречном строю строго стояли они и смотрели на мой танец с акулой о дно. И когда я собою стал вывернут они посетили её и не стала чёрная тень… А за мной уже плыли товарищи и слегка покачнувшийся умом постигал берег я второй раз…
Чёрный Шаман завершал странный танец в эпицентре огня. Кинотеатр пылал. Ни один из Зрителей не покинул зрительный зал. Действие того стоило…
Коридоры стали нежней ко мне. Они часто отпускали меня погостить. На полянки, площадки и в садики. Я же всё-таки был непредсказуемо мал. «Сколько можешь ты жить?», спросил я у девчонки-напарницы, залезая на ступеньки на лесенке. «А ты сколько?», засмеялась она и показала язык. «Хорошо хоть язык», подумал я в панике и сказал «Я не буду с тобою играть!». «А с кем?», заинтересовалась она, преднамеренно легко затрагивая глубинные корни моего искреннего одиночества. «Злая девочка!», сказал ей я, «Нельзя же так! Пойдёшь лучше со мной с горки кататься?». «Ага!…», в восторге задохнулась она, хоть и не знала пока что самого главного. Кто-то из взрослых перенёс горку к бассейну и кататься теперь с неё было одно сплошное безобразие и удовольствие. «Я боюсь…», сказала она, еле закрыв всё-таки раскрытый от удивления рот, когда мы пришли. И боялась она долго. Целый раз. Потом её оттуда было не вытащить и я замёрз даже летом в бассейне этом её уже, а она не хотела и не хотела вылезать. И слетала с этой горки как сумасшедшая – я смотрел укоризненно. Невоспитуемая какая-то…
