Я поднимался по широкой, очень широкой терассе очень гладкого камня в светлом городе вверх. Там наверху он и был. Кинотеатр. Я потянул на себя массивную дверь и вошёл в одну из его колонн – в кассу. Как пальцы только не замёрзли о камень ручки двери. Я встал на цыпочки и протянул в окошко всё золото, что было у меня: «Тётенька, дайте билет». Ночь настала прямо в лесу. Я умел видеть волков и медведей и разных зверей, пробиравшихся по ночному лесу за мной. И я уходил. Я погладил их всех на прощание, до утра, и оказался у домика на краю крохотных выселок. Здесь бы тоже был лес, если б не этот тёплый падающий округ жёлтый уютный свет. «Я вернулся», подумал я, «Как долго я спал…». Тихо стукнул в ночное окно и девчушка выглянула и исчезла, будить древнюю как мир старушку – встречать. Я посидел немного в горенке и понял тогда – насколько же я стал сед. И я не стал уезжать, я остался совсем, но чудовищные параллели уже выворачивали руки мне и сознание, и автобус уже готовился пройти мимо кладбища… С ужасом наблюдал я собственную свою память и постигал, как удалось всё-таки окружавшей меня реальности извернуть мою суть и исказить великое Действие. Изощрённо корёжа прошлась реальность по миру недотрагиваемого и я стал – лёд. Онемел о уран стон-нефрит. Крестик выломал крылья и оставил лишь взгляд. Глаза на́ги. Я смотрел в горизонт. Горизонт – это наше бессмертие. Уж это-то я ещё знал и поэтому, не колеблясь ни разу ни капельки, сел в автобус нацеливший фары на кладбище…
Было утро, легко-серое утро начинающегося. «Вы не знаете о какой погоде на сегодня мы договорились?», переговаривались негромко между собой соседи по автобусу, а я смотрел за новый микрорайон, за которым оставалось старенькое городское кладбище. Кресты и плиты узкой серой полоской были эстетично врисованы в шедевральный облик горизонта и я подумал, что легко-серое утро сегодняшнего дня было производной этой нежно-серой полоски. Да, когда-то там был похоронен и я, но это не имело основного значения, я лишь с теплом вспомнил о чёрном камне и посмотрел на кабину шофёра. Было пора. Шофёр закончил оформление дежурных бумаг и мы тронулись с конечной станции. Мы ехали в недалёкий какой-то полузнакомый городок, но это было не очень существенно. Главное – мы ехали мимо кладбища и дорога была утренней, радостной, солнечной. Лёгкая прохлада ещё тревожила меня, когда я попросил остановить где-то прямо в пути и вышел из автобуса на эту полупросёлковую дорогу. Впрочем асфальт был, и идти было удобно, и от солнца – смешно. Наши тоже там вышли и не знаю откуда. И мы пошли по дороге вперёд – в лагерь всё-таки мы опаздывали. Но в лагерь мы так и не добрались. Свечерело и приходилось тормозить попутки по всему темнеющему осторожно пути. Жёлтые стрелы озаряли нас жёлтыми снопами света и проносились мимо, и мы брели обречённые на ночную дорогу и возможно на ночёвку в лесу. Но тропа то была наша, правильная. И мы не боялись ни ночи, ни деревьев. Больше того, мы деревья – любили. С их чёрными лапами протягивавшимися к нам в жёлтых отсветах проносящихся машин. Они не царапали нас, они только играли в Пустяшки и Сумерки.
Я добрался до школы уже днём. Одноэтажный барак её, собранный из детских игрушечных досточек, стоял отдельной вселенной далеко за пределами свернувшейся тёмным котёнком деревеньки. В классах было светло и виктор тех мест сказал мне «Пойдём покажу». Мы вышли из школы и пробрались к недалеко совсем дому, сложенному из брёвен и древнего мха. «Смотри», виктор открыл дверь и мы вошли в низенький сруб. По полу застилался огонь. Голубыми, словно из жидкости, языками ласкался он к воздуху и разливался на всё. «Пожар», понял я и поплыл, рассекая собой голубое пространство вод надо мной. Мне бы вынырнуть. А я плыл и плыл в речке насквозь и не хотел покидать волшебных качающих вод. Зачем. Мне хорошо было и там. Я видел заманчивое устройство полупрозрачной реки и плыл как летел – лишь на доводящих до щекотного усилиях разума. Я вынырнул на балконе большой многоэтажки. На нём сушили бельё. Солнце смеялось надо мной сквозь простыни, я обиделся и ушёл в гостиничный лифт. Отель этот давно тревожил и ждал. Только был ненадёжен и в любой мог доставить во мрак. Надо было быть осторожным, и я был осторожным. А ему надо было доставить, он и доставил. Я цеплялся ногами ещё за эскалатор, пытаясь спиной отходить назад по спускающимся вниз ступенькам, но всё ж не успел и коридоры сгустившейся темноты приняли по пещерному горячо лютым холодом. Почти не разбирая ничего в темноте, я проходил по узким тоннелям вперёд и по бокам лишь мелькали немногие, почти окончательно тёмные проёмы подземных цехов. Я был трезв и тёмен внутри и с трудом разбирал путь лишь потому, что путь был прям. Я свернул в тёмный цех. Синий свет больше был темнотой и я не встретил в цеху никого. Уходить показалось во мне и я побрёл в темноте сквозь пронизанный о темноту проход. Наконец-то. Комната человеческая. Всё спокойно и здесь живут. Правда временно. Мы там жили недолго, по несколко дней всего и на кровати моей лежал уже пассажир новоприбывший. Дело нормальное. «Моя то койка», сказал я ему. Он был не против, но я всё равно уже выписывался из этого полуобщажного номера в больничный двор. На дворе больницы осень была и мы пошли с товарищем за квадратный пакгауз, смотреть – правильно ли кладут кирпичи. Потому что в этом пакгаузе и было зарыто то самое главное, что позже приведёт нас на трамвайную остановку на излинеенном проводами перекрёстке. А от перекрёстка уже рукой было подать и я пошёл по боковой аллее тянувшейся вдоль дороги. По боковой аллее, под зелёными листьями которой молодые мамы катали в колясках своих малышей. Автобус был где-то здесь и я не ждал его на остановке, он сразу пришёл. И отвёз меня на окраину, где мы зарыли в глубоких лунках людское бумажное счастие, навсегда. Я вспомнил себя пионером и, пробравшись на завод, добыл лом и пошёл к тем лункам – внимательно посмотреть на итог нашей жизненной деятельности. В лунке бумага от денег превратилась в труху и я удовлетворённо отряхнул руки – мы прожили время не зря. «Надо залить», сказал я проходившему мимо рабочему. Он не против был и выдал ведро с раствором мне. И я вцементировал напрочь в свежий грунт наше светлое прошлое.
«Не подскажите какой поезд идёт в Никуда?», спросил я у кассира на вокзале и в нетерпении даже ногу одну приподнял – так уехать хотел. Женщина подняла на меня внимательные глаза. «Не знаю. Но минуточку. Вы спросите в багажном», ей видимо жаль было меня. Я поблагодарил её вежливо и от души и спустился в багажное. Там конечно бардак. Мало того что носильщики бегают в фартуках и с совками за поясом, так ещё получилось так – беженцы. Их сидела семья в том углу, в котором остановиться надо было и мне, и я пришёлся родственником им по перекату. Они тоже были в постоянном движении, только родина-мать их сидела на узлах и мешках, никуда не уходя и поправляя подгузники вновь прибывшим из похода в буфет или в бесплатный по их многодетности туалет. Она была пожилая, не старая, и я видел глаза её чуть уставшие, но с запасом терпения не на одну ближайшую вечность. Мне надёжно было в этих глазах. Я спросил «Откуда вы?». «С Малой Земли», сказала она, «Там нелёгок стал хлеб. И нам не нашлось…». «Хлеб жизни?», спросил я, хоть, конечно, давно знал и сам. Просто тепло мне было мгновением отразиться в её любящих, многострадальных глазах. «Хлебушек дня», ответила мне она и добавила словно про себя «По ночам-то хватает пока…». «И куда же теперь?», спросил я. «В Никуда», ответила она просто. И я понял, что нам в одну сторону. Я отдал пока её малышам мой волшебный рюкзак – посмотреть. И пошёл вызволять наш поезд, запропастившийся где-то видимо окончательно и напрочь…
Операция прошла успешно. Из меня удалили осколки сколько возможно было. Все вынуть было, я понимал, не судьба. Особенно один, угнездившийся с проворною хваткою под самым сердцем. Вёл он себя хорошо. Не паясничал, не шалил, сосуды окружающие не тревожил. Пока. Только вытащить его не было никакой возможности. Доктор смотрела на меня влюблёнными глазами и объясняла, что такое проникновение в живую человеческую плоть невозможно почти и поэтому я – уникум. Какой уникум я, я знал достоверно. У нас во дворе это по-другому называлось. Но как – я не мог вспомнить, поэтому я улыбнулся доктору, взглянул ещё разик на ведёрко с осколками под креслом из тьмы и очнулся в солнечном дворе. Хорошо песка было много. Он пригодился мне. Я лепил из него зоосад. «Тань, зверушек неси!», крикнул я Таньке, с вниманием кравшейся за бабочкой на кусту. «Вот», стояла она потом надо мной и протягивала мне ведёрко с оловянными солдатиками, погрызанными кубиками и с прочим легкомысленным зверьём. А я смотрел на ведёрко в её руках и не мог вспомнить где же я уже видел такое же…
Ночной перегон был освещён немногими жёлтыми огнями электрических фонарей, но хватало. Вполне. Здесь ходил в основном товарняк, но зато рядом был комбинат, жёлтые фонари которого и согревали весь перегон. Я помедлил. Товарняка пока не было и я пошёл обходить комбинат. Там ещё одна ветка была. С другой стороны. И там был. Локомотив, огромный в своей грандиозности, надвигался на меня и не думал о том, что у меня может быть ещё куча дел. На той стороне. Полотна. Там можно было и на стадион сходить и домой. По-настоящему домой. Там дом был истинный, а не смешной какой-нибудь просто так. Мне там тепло могло быть как было всегда. Там был подвал. А он не думал о моих дорогах в прекрасное. Он шёл на меня. «Глупый какой-то локомотив!», подумал я сердито ему. «Великий», поправил он и меня подбросило вверх. Я видел ещё его нарастающее приближение в чётких контурах и в линиях металлических черт, когда нёсся в порыве сам вверх – над него. И очень быстро и сильно развернулся в воздухе над проходящим над ним и понёсся над взлётной полосой чёрного металла его крыши. В несколько сильных рывков я отделился от него во тьме и оставил внизу его – локомотив моего старта…
