И мы туда пошли.
Глава XVI
Это происходило в доме одного продюсера в Бель-Эйре. Председательствовали Коретта Мартин Лютер Кинг и пастор Абернати, преемник Кинга. Собрался действительно весь Голливуд. И действительно, там был Марлон Брандо. И все остальные. Я вышел оттуда совершенно разбитый.
Целью был сбор средств для «шествия нищих» на Вашингтон. Организаторы рассчитывали повести на столицу около ста миллионов обездоленных — негров, мексиканцев, пуэрториканцев, индейцев, которых предполагалось поселить в «деревне бедняков», построенной в двух километрах от Белого дома.
Весь этот замысел, автором которого был Абернати, отдавал провинциальной любовью к картинкам из Библии, Девой Марией на ослике и Вифлеемской звездой над яслями. И это в то время, когда волхвы, если допустить, что они еще существуют, давным-давно приходят лишь затем, чтобы воровать и набивать карманы.
То же самое с этим словечком «бедняки» из лексикона дамы-патронессы. Благодаря ему борьба сознательно выводилась за рамки политического или идеологического контекста.
Представьте себе: восхитительный дом в Бель-Эре, самом богатом и шикарном районе Калифорнии; триста самых блестящих имен из списка голливудских знаменитостей; буфет, ломящийся от икры и шампанского, и почтенный Абернати, призывающий свою паству оказать посильную помощь беднякам, шествующим на Вашингтон. Только преподобный Джесси Джексон, пастор из «черных курток», осмелился обронить замечание: «Нельзя решить проблему двадцати миллионов американских негров, не изменив все американское общество в целом». Пастор Абернати долго рассказывал нам о последних минутах перед покушением — он делил с Мартином Лютером Кингом одну комнату в мотеле. Невыносимо патетическое стремление окружить эти минуты ореолом святости и дать им библейское бессмертие превратило жестокое убийство в историю распятия, полученную из вторых рук и лишенную повествовательного дара апостолов.
Замолчите, доктор Абернати. Вы поведали нам даже о том, каким кремом для бритья воспользовался Мартин Лютер Кинг за несколько минут до смерти. А потом он передал вам тюбик и предложил тоже им воспользоваться, потому что вы забыли свой. Да-да, я понимаю. Этот крем для бритья станет реликвией. Он будет благоухать святостью. Но вы забываете: в Библии нет свободных мест. Она уже давно отказалась от мирской суеты. Клянусь вам, Бог не явится на «черную встречу». Он уже продинамил столько других…
Мой сосед, чьего имени я не стану называть ради его правнуков, улучив минуту, шепнул мне на ухо:
— Как вам нравится этот зал? Здесь представление на тридцать миллионов долларов. Thirty million dollars of entertainment industry.
Это правда. Они все здесь, от Белафонте до Барбары Стрейзанд, и они слушают рассказы пастора Абернати о шествии нищих и креме для бритья, от которого уже исходит благоухание святости. В первом ряду сидит Марлон Брандо со своей супругой-таитянкой. Грубая кожаная куртка, львиная грива, воротник свитера выгодно подчеркивает линию подбородка… Он одним из первых стал щедро давать деньги на «дело» чернокожих. Я ставлю это слово в кавычки из стыдливости: оно слишком замусоленное, полумертвое.
Он подошел к микрофону и сурово взглянул на публику:
— Тем, кого сегодня нет, стоит поискать себе уважительную причину.
Все почувствовали себя неловко: уж слишком это было наигранно. Но худшее было впереди. Сказав несколько слов о голодающих детях, — Брандо с неустанной щедростью поддерживал ЮНИСЕФ, — он спросил, есть ли желающие войти в комитет, который следил бы за тем, как будет выполняться решение, принятое на сегодняшнем собрании. Из трехсот человек подняли руки тридцать: это явно более чем достаточно. Конечно, если на собрании триста, как тут обойтись без комитета из тридцати…
И вот внезапно в нескольких словах Марлон Брандо разоблачает самого себя и отношения некоторых защитников-негров с ними самими — я имею в виду с ними самими, а не с неграми — это больше чем психиатрическое заключение. Он пристально смотрит в зал на тридцать поднятых рук. Слегка передергивает плечами. Он играет.
— Те, кто не поднял руку, могут катиться к чертовой матери. Get the hell out of here.
Каждый раз, когда взрослый мужик ведет себя как малолетняя шпана, у меня такое ощущение, словно мне тоже подмочили репутацию.
Я прекрасно понимал, что таким образом Марлон Брандо пытался подражать непримиримости «Черных пантер».
Но миллионер, который не рискует получить даже пинок под зад, не становится от этого и «белой пантерой»; он больше похож на пуделя, написавшего на ковер в гостиной.
Было что-то ужасно неприятное в этой наглости, этом вызове, этом взгляде desperado. Кривляньем нельзя изобразить истинную ненависть, которая поднимается из негритянской крови, поливающей тротуары. Триста актеров, режиссеров и писателей, пришедших согласовать сумму, которую они собирались передать организаторам, совершенно не представляли себя членами комитета, «управляющими».
— Get the hell out of here.
Забудем о Марлоне Брандо и о том, как он неудачно косил под «Черную пантеру». Важно, что среди белых есть люди с психическими отклонениями, misfits, которые используют трагедию и протест афро-американцев, чтобы вывести свой невроз за пределы психики, на социальный уровень, тем самым оправдав его. Параноики передразнивают настоящих преследуемых, чтобы повернуться лицом к «врагу».
Люди, достигшие наибольшего успеха, часто испытывают тайное чувство неполноценности: им все время чего-то не хватает. Эгоманьяки всегда ощущают недостаток уважения и преклонения. Те, кто чувствует собственную ненормальность, пытаются убежать от психиатрического диагноза, оправдываясь ненормальностью внешней, социальной жизни общества, а не только психической.
Чернокожие прекрасно знают, что некоторые белые «помогают» им или подталкивают к экстремизму по личным причинам, как правило, не имеющим никакого отношения к американскому расовому конфликту. Один негр как-то сказал мне с улыбкой, глядя вслед удаляющейся голливудской знаменитости: «Мы здорово ему помогли».
Все-таки у нас есть право на пару-другую комических интермедий.
Каждый денежный вклад полагалось указывать на листочке и стыдливо прятать в конверт. Но не забывайте, мы были в столице шоу-бизнеса. Не все могли вот так просто согласиться пожертвовать двадцать тысяч долларов, не оповестив об этом публику. Не буду называть имя актера, который сделал первый взнос, но, передав конверт, этот симпатяга встал и произнес:
— Я жертвую все, что получу за свой будущий фильм.
Лавина пошла. То в одном, то в другом конце залы лопались цифры, раздавались аплодисменты, глаза у всех были на мокром месте, и даже пастор Абернати, который мирно дремал на эстраде, пока звучали речи, проснулся и засиял.
Великолепную фразу произнес один режиссер, муж знаменитой кинозвезды:
— Недостаточно просто давать деньги. Мы должны пойти в негритянские семьи, должны научиться понимать их…
1968 год, друзья мои. Неожиданно среди самого богатого и сильного в мире общества победоносно воздвиглось колумбово яйцо чудовищных размеров. «Мы должны пойти в негритянские семьи, должны научиться понимать их…» Повторяю, это 1968 год. Не знаю, видны ли все ошеломляющие последствия этого трагического в своей смехотворности крика души. Пробудилась не Америка наших бабушек, а другая Америка: ее творец — тридцатисемилетний режиссер. Он живет рядом с семнадцатью миллионами негров. В двадцати минутах езды на машине — Уотте. Колумбово яйцо росло у меня на глазах, как в пьесе Ионеско. Эврика! Новое открытие Америки самими американцами. Вот черт!
Сидевшие на собрании негры — Белафонте, Янг, преподобный Джексон — делали отчаянные попытки сохранить серьезный вид. «Мы должны пойти в негритянские семьи, должны научиться понимать их…»
Мне казалось, что Янга слегка трясет и он вот-вот разразится хохотом. Я убежден, что в колумбовом яйце прячется смех чернокожего, самый черный смех в мире.
Надо всем этим склонилось лицо необычайной красоты с печальной, едва намеченной улыбкой. Лицо Коретты Лютер Кинг. Возможность повториться — редкий случай, потому что редко в чем бываешь уверен. Так вот, я повторяю: за всю свою жизнь я не видел лица более благородного и прекрасного.
Глава XVII
Обратно мы ехали с агентом Ллойдом Каценеленбогеном, его братом продюсером Сен-Робером и агентом Сеймуром Блитцем. На лицах всех троих было горестное выражение mea culpa[24]. Они только что не били себя в грудь, и мне захотелось предложить им горсточку сигарного пепла, дабы они могли посыпать им главу. Главный отличительный признак американского интеллигента — чувство вины. Если человек сознает свою личную вину, это говорит о его высоком моральном и социальном уровне, благонадежности, о его принадлежности к элите. Угрызения совести свидетельствуют о прекрасном рабочем состоянии этой совести и вообще о наличии таковой. Понятно, что я сейчас имею в виду не истину, а видимость. Любая цивилизация, достойная этого названия, неизменно будет считать себя виноватой перед человеком: именно в этом и узнается цивилизация.
