Лицо короля при этом выражало столько экстаза и восхищение что разве только Гуарини и Брюль могли смотреть без улыбки и насмешки на это полное, округленное и залитое живым румянцем лицо, которое так ребячески разгорелось при воспоминании об опере.
Разговор и восторги утомили, наконец, короля, и он велел подать себе трубку. Сев в кресле и предавшись этой новой фантазии, он начал выпускать большими клубами дым из трубки. Не желая мешать ему заниматься таким важным делом, Брюль поцеловав руку короля и исчез, не сказав ни слова о политике.
Приказав в передней, чтобы к нему никого не пускали, Бркмо поехал во дворец графини Мошинской.
Неумолимые года, которые так хорошо обошлись с Брюлем, гораздо суровее отнеслись к женщине, составлявшей некогда украшение саксонского двора. Но Мошинская, несмотря на старость, была еще прекрасна, как и ее мать, которая доживала свои годы в Столпенском замке.
Это была Эгерия того Нумы в парике, который думал только о деньгах, для удовлетворения всех прихотей короля, лишь бы скрыть от него дела государства. Если б это были другие времена и не было бы таких страшных налогов, от которых даже гр. Мошинская не могла освободиться, то, может быть, она лучше направила бы саксонский челнок, чем тот, рулем которого управлял ее поклонник.
Около полудня министр возвращался домой из дворца Мошинской.
Здесь прислуга в роскошных ливреях подавала обед, который продолжался около двух часов. В этот именно день министра-гастронома ожидали разные лакомства из Парижа; были поданы паштеты, только что привезенные из Страсбурга. Для него выписывались всевозможные яства со всего света и, между прочим, шоколад — только из Рима.
По окончании обеда, к которому были приглашены графиня Штернберг и несколько иностранцев, жена министра сделала знак мужу, что она желает с ним переговорить наедине.
Годы изменили как лица, так и отношения супругов: графиня перестала уже выказывать мужу то отталкивающее пренебрежение, которым сначала отдаляла его от себя. Между ними наступило перемирие, и если они не обращались друг с другом как любящие супруги, то, по крайней мере, делали вид, что между ними нет разлада, и взаимно прощали, смотря сквозь пальцы на некоторые слабости. Графиня нуждалась в Брюле, а он, в свою очередь, не менее нуждался в своей жене, а потому они сближались, разъединялись и виделись друг с другом чаще или реже, смотря по обстоятельствам. Они представляли тип великосветских супругов, каких в то время было тысячи.
По характеру и привычкам министр был человек в высшей степени любезный и не изменял своего обращения даже с людьми, которых готовился погубить; он до того привык обращаться со всеми любезно, что иногда сердился на себя, что не мог быть резким или дерзким, и сколько он ни старался быть строгим, ему это никак не удавалось. А уж по отношению к графине он всегда был предупредительным. И на этот раз он тотчас подошел, по сделанному ему знаку. Красивая великосветская дама стояла в живописной позе, опершись на угол мраморного камина. Брюль стал перед ней с самым внимательным видом, ожидая приказаний.
— Что прикажешь, Франя? — спросил он.
— Я хочу просить, а не приказывать.
— Ваша просьба для меня приказ…
Графиня пожала плечами.
— У тебя есть место для секретаря?
Брюль взглянул на нее с удивлением.
— Восемь секретарей уже имею, а десять ждут первой вакансии.
— И пусть ждут, — ответила супруга. — Ты окружаешь себя саксонцами, которые постоянно изменяют тебе… У меня есть молодой, очень способный человек, которого мне рекомендовал Блюмли. Я видела его, и он мне понравился… Ручаюсь, что он окажется для тебя полезным.
— Разве он непременно должен быть секретарем? — спросил Брюль. — Эти господа слишком много заставляют говорить о себе… Я не хочу сделать тебе неприятность, но не могу не вспомнить Сциферта.
При этом имени графиня вздрогнула и покраснела.
— Оставь ты меня с ним в покое, — ответила она. — Хочешь принять или нет?
— Но я хотел бы, по крайней мере, познакомиться с ним и посмотреть, что это за личность…
При чем он призадумался и через минуту прибавил:
— Если б ты хотя немножко была поосторожнее…
На лице супруги заметен был гнев; она пожала плечами и отошла от камина.
— Но, так или иначе, для него вы найдете место, — ответила она. — Верьте, что это не простая фантазия, хотя я имею на то право и не скрываю этого. Вам нужны более верные слуги, чем те, которыми вы окружены. Все саксонцы вам изменяют, в Вене всем известно уже, что здесь передают ваши депеши в Берлин…
Брюль сделал резкий жест рукой, заставлявший замолчать.
— Ни слова больше об этом, — воскликнул он; — я вас очень прошу!.. Вы откуда это знаете?
Не отвечая на вопрос, супруга взяла со стола веер, посмотрелась в зеркало и хотела идти в залу, но Брюль, видя ее в дурном расположении духа, не дал ей выйти из кабинета.
— Завтра утром пусть Блюмли приведет его ко мне!
Графиня в знак согласия кивнула головой и, напевая что-то, вышла в залу.
Брюль, в свою очередь, окруженный придворными, начал разговор так, как будто его ничего не беспокоило.
Вскоре иностранцев повели в сад, осматривать картинную галерею.
V
Симонис размышлял о неожиданной встрече с графиней Брюль, устроенной Блюмли, который до того ничего не говорил о своем намерении, — как после обеда уже получил от него записку с предложением явиться на следующее утро во дворец, для представления министру.
Все это произошло так скоро, так неожиданно, что Симонис не мог решить, что делать, а отказаться, не навлекая на себя подозрений, было положительно невозможно. Блюмли оказался чрезвычайно любезным и, ничего ему не обещая и не предупредив его, пригласил с собою в сад Брюля. Макс считал это просто прогулкой, во время которой они зашли в киоск, где неожиданно встретились с графиней Брюль, прогуливавшейся в утреннем костюме. Блюмли представил ей своего соотечественника, как друга.
По некоторым признакам Симонис догадался, что это свидание не было случайным, потому что графиня на каждом слове проговаривалась, что она знала о нем раньше…
Хотя спесь и барский тон когда-то бывшей красавицы, а в настоящее время довольно милой Франи, — не покидали ее, но по отношению к Симонису она оказалась очень внимательной… Красивый молодой человек, должно быть, прельстил ее своей молодостью и ласковым выражением лица. Она начала расспрашивать его о прошлой жизни. Макс рассказывал, но при этом утаил последний год своего пребывания в Берлине, заменив его общей фразой, то есть что он путешествовал по Германии; затем она расспрашивала его относительно познаний, к какого рода занятиям он больше склонен и какого рода должность он предпочел бы. Симонис всегда был крайне любезен в обращении с дамами, а на этот раз он старался подобрать самые изысканные выражения для разговора с женой первого министра. Он всеми силами хотел понравиться ей, если не ради своей будущности, то хоть просто так. И он вполне достиг своей цели: графиня оживилась; она целых полчаса разговаривала с ним, бросала на него самые пламенные взгляды черных глаз, которые не потеряли еще своего прежнего блеска, приводила Симониса в восторг остроумием и была попеременно то едкой, то ласкающий, умной, грустной и веселой; а так как Симонис в своей жизни не встречал еще подобных женщин, то счел ее за феномен.
Наконец, когда графиня удалилась довольная собой, Симонис долго стоял на одном месте, точно прикованный; он не был в состоянии пошевельнуться, так что Блюмли должен был прикоснуться к нему, чтобы привести его в себя.
Они посмотрели друг на друга; Блюмли смеялся с состраданием старого охотника, который поглядывает на молодого франта, в первый раз взявшего ружье.
— Ах, Макс, Макс! — обратился он к нему. — Как ты еще молод!
— То есть как это?.. Почему же? — спросил Симонис.
— Ты, кажется, в восторге…
— Да как же не восторгаться! Кого же этот блеск не ослепит…
Блюмли пожал плечами, взял его под руку, и они снова вышли в сад.
— Эх, дорогой товарищ, — сказал Блюмли, — я очень рад, что мог доставить тебе удовольствие, хотя, в данном случае, я поступил немножко изменнически… Но я был бы бесчестным человеком, если б теперь не предупредил тебя о грозящей опасности. Графиня Брюль, это всем известно, любила только одного в своей жизни, и этот человек умер в Кенигштейне. Вместе с этой любовью умерло и ее сердце; с тех пор у нее бывают только фантазии. Ты можешь сделаться героем одной из таких маленьких поэм… Я тоже был им, и видишь, как счастлив. Вследствие этого жизнь мне надоела, людей я возненавидел… Сциферт, о котором ты уже слышал, попал из комнат графини, где проводил сладкие часы, прямо к позорному столбу на Новом рынке… О других я и не стану говорить…
