— Меня предупреждают! В этом нет никакого сомнения… Будьте любезны и окажите мне помощь: надо сжечь все бумаги, иначе и у меня могут сделать обыск… Нас кто-то выдал!
Симонис предложил руку дрожащей старушке, и они вместе вошли в ее кабинет, и начали жечь вынутые из ящика бумаги и вместе с тем, сторожить, чтобы в это время не вошла Гертруда, так как баронесса не вполне доверяла ей. Когда догорел последний листок и пепел был разбросан, старуха облегченно вздохнула. Однако от испытанного волнения она не могла ни говорить, ни тем больше дать какой-нибудь совет Симонису. Она сделала знак, что прощается с ним, и последний удалился на цыпочках.
Выйдя от баронессы Ностиц, Симонис еще менее был уверен в том, что ему предпринять; страх овладел им тем сильнее. К себе на квартиру ему незачем было идти, а потому, имея в кармана письмо к графине де Камас, он направился к Бегуелину. Ему хотелось скорее избавиться от этого письма.
Арест Фельнера, с которым он невольно познакомился, заставил его насторожиться. Каждое незнакомое лицо, попадавшееся ему навстречу, каждый человек, который шел сзади него, казался ему подозрительным, и он постоянно оглядывался.
В его голове проносилось странное пророческое окончание разговора с Ментцелем, перечислявшим капитану всех заключенный в Кенигштейне. Это служило ему как бы предсказанием.
Торопливо пробираясь по малолюдным улицам и стараясь быть незамеченным, он попал, наконец, к дому Бегуелина, которого боялся не застать; но из окна с правой стороны выглянул советник, который тотчас же сам поспешил к нему навстречу и открыл ему двери.
Бегуелин был бледен и сильно взволнован. Он молча ввел его в кабинет и, поздоровавшись, не скоро заговорил. Симонис тоже был не весел.
Они посмотрели друг на друга.
— Что нового? — спросил Бегуелин.
— Ничего не знаю, кроме разве того, что некоего капитана Фельнера свезли в Кенигштейн, — ответил Симонис, и не могу не сознаться, что это на меня произвело сильное впечатление, тем более что я недавно с ним познакомился.
— А! а! а! — произнес Бегуелин, оглядываясь кругом. — Это не хорошо, — заметил он. — Что-то пронюхали, видно, за мной и за всеми нами следят; ни заговорить, ни подойти даже ни к кому не смею!.. Все мы — пруссаки, и на нас здесь смотрят, как на зачумленных… Но, что бы это значило? Ведь война не объявлена! Дипломатические отношения не прерваны!
Едва он успел произнести эти слова, как кто-то сильно постучал в окно, выходящее во двор. Бегуелин схватил Симониса за плечи и, ни слова не говоря, втолкнул его в узкую дверь, в соседнюю комнату, и запер ее за ним на ключ.
Симонис неожиданно очутился в довольно обширном деревянном чулане, видимо, наскоро сколоченном; в нем в одном углу лежали сыры, которыми Бегуелин торговал, а в другом — конторские книги. Запах жирных сыров, смешанный с затхлым запахом бумаг, был весьма не приятным. На полу лежали пустые коробки и разрезанные бечевки; сесть было не на что.
Из канцелярии Бегуелина доносился оживленный разговор.
Симонис с большим вниманием начал прислушиваться; он заглянул в замочную скважину, не считая на этот раз свой поступок низким.
Голос вошедшего казался ему знакомым; вскоре через замочную щелку он увидел Ментцеля, который так недавно пророчествовал о Кенигштейне. Он тоже был ужасно бледен, дрожал от страха и, оглядываясь, ломал руки.
— Я погиб, господин советник, — говорил он, — и погиб из-за вас!.. Да, из-за вас, которому я служил за какое-нибудь собачье вознаграждение. В нашей канцелярии королева имеет шпионов: все те депеши, которые я вам давал, переданы ей, и она приказала Флемингу предостеречь Брюля. Сегодня уже осматривали замки, допрашивали меня, исследовали шкаф… Понимаете ли вы это?
— Конечно, понимаю, — ответил Бегуелин.
— Они готовы повесить меня, — прибавил Ментцель, — за те ничтожные деньги, которые вы мне платили!.. Да! Да! Готовы, готовы повесить! — бессмысленно говорил швейцарец. — И я даже бежать не могу! У меня жена, дети, дом, целая семья…
И он начал ломать руки в отчаянии.
— Вы меня искушали, как дьявол, — продолжал он, забываясь и возвышая голос, — я отказывался, не соглашался. Ведь не мог же я этот проклятый шкаф пальцами открыть… вы мне два раза присылали из Берлина по целой связке ключей, пока наконец один из них подошел. И шкаф-то я открывал всего четыре раза, потому что нужно было ждать удобной минуты, в воскресенье или четверг, когда около полудня все, кроме меня, уходили из этой конторы. Вы мне дали слово, что депеши останутся в кармане у короля, что никто об этом не узнает, а между тем секретарь Пласеман пересылал их г-ну Бенуа и петербургские депеши от Функа известны уже в Вене… И что же вы мне дали взамен этого? Что?
— Я откуда знаю, — ответил Бегуелин, — ведь вы сами условливались с бароном Мальцан, и я умываю руки…
— Но я отсюда не выйду, пока вы мне не дадите тысячу талеров! — воскликнул Ментцель. — Почем знать? Может быть, я брошу жену, детей, лишь бы себя спасти. Брюль может отрубить мне голову или повесить, велеть меня четвертовать и колесовать. Я… я!..
У него не хватило дыхания, и он на минуту замолчал.
— Тысячу талеров, легко сказать!.. Да ведь вы знаете, что у меня нет денег, и это меня не касается. Обращайтесь к графу Бесу, к Аммону, хоть к самому черту! — крикнул Бегуелин. — Я вам ничего не дам, ничего, ничего!..
Ментцель стоял как столб: лицо его исказилось, он сжал кулаки, которые поднес почти к самому лицу советника, простоял так несколько времени, а затем повернулся и, хлопнув дверью, ушел.
Бегуелин постоял минуту призадумавшись, пока легкий стук в дверь не напомнил ему, что нужно освободить Симониса. Однако он не особенно торопился, зная, что Ментцель прокрадывался к нему через сад и нужно было ему дать время совсем удалиться…
Таким образом прошла еще минута, и тогда только он выпустил Симониса.
— Надеюсь, что вы на меня не обиделись, — сказал он, извиняясь. — Насилу отделался от этого дьявола Ментцеля. Мне не хотелось, чтобы он встретил вас у меня. Если его арестуют и начнут пытать, то он готов все рассказать, что взбредет ему в голову;
Симонис хотел что-то ответить, как вдруг опять раздались чьи-то шаги на мосту, ведущем к дому Бегуелина, и не успел еще ов спрятать Симониса, как в комнату вошел Аммон.
Увидев своего племянника, он был поражен. С Бегуелином он был в самых дурных отношениях. Не передав еще письма, Симонис отошел в сторону, между тем как Аммон, вместо того чтобы обратиться к Бегуелину, прямо подошел к своему родственнику.
— А ты что тут делаешь? — спросил он.
— Не считаю себя обязанным отвечать вам, — ответил Симонис.
После этого категорического заявления Аммон обратился к Бегуелину.
— Я должен поговорить с вами по делам службы. Вещь весьма важная, но в присутствии этого господина я говорить не стану, а ждать, пока он уйдет, я тоже не намерен…
— У меня тоже не менее важное служебное дело к советнику Бегуелину, — отозвался Симонис, — и я не могу уйти отсюда.
— Вот как!.. Скажите пожалуйста! — крикнул Аммон. — У него служебное дело!.. Да кто поручил такому фатишке государственные дела…
Бегуелин принял серьезный вид.
— Извините, господин советник, — сказал он, — кавалер де Симонис действительно рекомендован мне из Берлина.
— Какой кавалер? От какого черта он получил свое кавалерство? Это вам приснилось… Он просто — Симонис…
— Господин советник! — возвысил голос Макс.
— Господин Макс!.. — тем же тоном ответил Аммон.
Назревала неприятная сцена, Бегуелин запер на ключ свой письменный стол и сказал:
— Надеюсь, вы будете любезны, кавалер де Симонис, подождать меня здесь, а господина советника я попрошу в канцелярию…
Не сказав больше ни слова, Аммон с презрением посмотрел на Симониса и вышел.
Макс бросился в кресло. Все, что с ним происходило со времени его отъезда из Берлина, ужасно утомляло его. Он чувствовал, что этот переход к деятельной жизни был ему почти не под силу. Ему стало жалко, что он лишился той тихой комнаты, которую занимал у кондитера, где он так часто строил фантастические планы.
Через четверть часа он увидел удалявшегося Аммона; Бегуелин вернулся к нему хмурый. Не дожидаясь больше, Симонис передал ему письмо.
Советник взвесил его на руке.
— Я имею к вам поручение от графини, — сказал он. — Теперь именно настал час, когда все, что здесь делается, нам важно знать… Не мешает свести знакомство с военными, втереться ко двору, к Брюлю… Каждое схваченное для нас слово — драгоценно… Мы знаем, что на бумаге у них числится тридцать тысяч войска. Но некоторые уверяют, что на деле — всего только половина, да полтораста генералов, из которых только один Рутовский дельный человек. Вы должны все разузнать… Это ваше дело…
