Пепита весело подошла к тетке и, поцеловав ее руку, бросила мимоходом иронический взгляд на Симониса.
— Мы боялись своим разговором прервать ваш сон, тетушка!
— И давно уже продолжается эта тихая беседа?
— Да, я здесь уже четверть часа, — отвечал Симонис.
— А я с полчаса, — прибавила Пепита.
Старушка с любопытством посмотрела на племянницу.
— Что нового у королевы? — спросила она. — Ты ведь знаешь, как я люблю сплетни, а где же их больше, как не у ее величества.
— Ничего нового, кроме разве того, что мы снова собираемся крестить еврейку из Лейпцига…
— Которая же это с прошлого года?
— Сейчас… дайте припомнить… в прошлом году, в марте, мы крестили мать с дочерьми… Помните? Вслед за тем, после смерти княгини Любомирской, в июне, еще троих; в сентябре девочку, а в декабре, после рождения нашего князя Антония, еще одну.
— И всем им королева делает приданое?
— За это ее нельзя винить, — ответила Пепита. — Это ей делает честь.
— Да, — пробурчала про себя старуха, — они осыпают золотом изменников веры, а с бедных христиан дерут последний грош.
— Только не королева!.. — возразила Пепита.
Баронесса замолкла; Симонис смотрел в окно, чтобы не вмешиваться в разговор.
— Ну, а как идут ваши дела, кавалер? — спросила хозяйка. — Как поживаете?
— Это я вам могу сказать, — ответила Пепита.
— Ты?.. Как же это?
— Ведь мы у королевы все знаем. Кавалер де Симонис имел счастье сегодня быть представленным графине Брюль, а завтра будет представлен министру. Если я не ошибаюсь, ему предстоит блестящая карьера при дворе.
Баронесса была удивлена и смотрела на Макса, как бы ожидая от него подтверждения, но он стоял с опущенными глазами. Посмотрев искоса на юношу, Пепита громко прибавила:
— Но, дорогая тетя, мне это кажется чрезвычайно странным, что кавалер де Симонис, прибывший из Пруссии и привыкший к берлинскому воздуху, сразу переходит на саксонскую пищу, совершенно отличную от прусской… Какого вы мнения, тетенька, об этом?
Баронесса покачала головой.
— Ты слишком зла и у тебя чересчур длинный язык, — заметила баронесса; — если бы ты не была моей племянницей, то я возненавидела бы тебя, но я обязана тебя любить и поэтому прощаю тебе эту болтовню.
— Я и пришел к вам затем, — отозвался Симонис, — чтобы просить вашего совета. Мне приказано ехать к министру.
— Значит, он уже предупрежден относительно вас? Но что же это значит? — спросила с беспокойством старушка.
— В этом нет ничего удивительного, — ответил Макс; — я совершенно неожиданно встретил здесь, в числе моих соотечественников, друга моего детства, некоего Блюмли, служащего секретарем у министра… Но иногда и преданные друзья бывают не совсем полезны. Вчера он привел меня в киоск, в котором в это время гуляла жена министра, и представил меня, не спрашивая на то моего согласия; таким же образом он выхлопотал мне аудиенцию у министра.
— Но вы еще не знаете того, что сообщали королеве после обеда: графиня обращалась уже к мужу с просьбой принять вас к нему на службу.
Баронесса как-то странно покачала головой, а Пепита иронически улыбнулась.
— Тетя! Теперь вы позволите мне дать волю моему воображению, — вдруг обратилась Пепита. — Кавалер де Симонис недаром, должно быть, пробыл целый год в Берлине; у него там наверное есть хорошие знакомые, задушевные приятели, соотечественники… с которыми он переписывается. И это вполне естественно! Находясь при министре, где многое можно поразузнать, он может сообщать в Берлин интересные новости… а так как в Вене знают все, что делается в Берлине, то копии с писем будет получать Кауниц, от него перейдет к Флемингу, потом к Брюлю и — в результате кавалер де Симонис сделается обладателем бесплатной комнаты в Кенигштейн.
При этом она сделала кникс и громко засмеялась; Симонис стоял, опустив голову, а старушка сжала губы и глубоко задумалась.
Пепита, выболтав все, что у нее было на душе, подошла к стене и начала рассматривать обои.
Наступило продолжительное молчание. Убедившись, что ее слова произвели должное впечатление, она, как бы не придавая им никакого значения, снова обратилась к Симонису.
— Между прошлым и этим годом большая разница, — сказала она; — а жаль, что вы не приехали сюда в прошлом году, когда давали "Артемизу" — Гассе, и на сцене выступали триста человек танцовщиков, или же в январе, когда ставили оперу "Эциус"… Обе блестяще были поставлены, и вы могли бы посмотреть… Даже тетя соблазнилась пойти в ложу. Кроме итальянских артистов, на сцене 16 лошадей, 8 верблюдов, ослы, телеги, целая конюшня и зверинец. Это было бесподобно, и стоило не больше ста тысяч… — продолжала она щебетать. — Я люблю поребячиться и однажды удрала в Гевангауз, где давали для простонародья "Господина фон-Габенихтса"; пьеса эта занимала меня больше, чем победитель Атиллы; но я…
— О, ты, ты! — грозя пальцем, прервала ее тетка. — Нет того человека, кто тебя поймет, кто придержит твой язык и заставит тебя быть рассудительной.
Пепита подбежала к руке тетки, и воркотня ее окончилась взаимным поцелуем.
— Однако дорогой кавалер де Симонис, — обратилась старуха, — несмотря на то, что эта болтушка мелет всякий вздор, что в голову взбредет, но иногда она говорит резонно. Вот, например, сегодня…
При этом она взглянула на него.
— Что вы скажете на это.
— В случае если — чего я, впрочем, не ожидаю, — мне дадут место, о котором я никого не просил, то не можете ли посоветовать, как мне поступить?
Пепита молча посматривала то на него, то на тетку; скрестив руки на груди, она ждала ответа баронессы, которая, быть может, посоветовала бы иное, если б не ее племянница и все то, что предшествовало этому вопросу.
— Нужно подумать об этом, — тихо ответила она.
Не успела она сказать последних слов, как в передней послышался какой-то шум, точно кто-то хотел насильно войти в комнату, но его не впускали.
Услужливая Пепита выбежала к Гертруде и не сразу вернулась.
В передней слышен был грубый мужской голос, спорящий с прислугой.
Баронесса забеспокоилась и сама уже намеревалась отправиться в переднюю, как вдруг в залу вошел солдат, в поношенном мундире и с грязью на сапогах; он с беспокойством осмотрелся кругом и, увидев хозяйку, быстро всунул ей в руку кусок бумаги, а затем, еще скорее, ушел; так что баронесса не успела еще развернуть записки, как тяжелые шаги солдата уже были слышны на лестнице.
Во всем этом было что-то необыкновенное, так что даже Пепита, вернувшись от Гертруды, была бледной и испуганной.
Баронесса опустилась в кресло, стараясь дрожащими руками распечатать принесенную ей записку, но, видно, от испуга, она не была в состоянии вскрыть ее. Она предчувствовала содержание записки, которую не следовало ей читать в присутствии племянницы, но это любопытное создание стояло возле нее, не спуская глаз с записки и употребляя все усилия рассмотреть, что там было написано.
— Мои очки! — отозвалась баронесса.
Пепита хотела уже идти за очками, но старушка, слегка прикоснувшись к ней рукой, пошла сама в соседнюю комнату и прикрыла за собой двери.
Пепита и Симонис снова остались одни. Вдруг в комнате послышался легкий крик и затем как будто что-то тяжелое упало на кресло. Пепита побежала к тетке. В полуоткрытую дверь Симонис легко мог видеть старушку на кресле, которая судорожно сжимала бумагу в руке, из опасения, должно быть, чтобы Пепита не вырвала ее.
— Что случилось? Что с вами, тетенька? — засуетилась Пепита, но баронесса уже успела овладеть собою.
— Ничего, ничего; успокойся… Моя старая приятельница, слуга, Варвара Тухлаубен, очень больна.
Пепита посмотрела на тетку и ничего не ответила. Поверила ли она ей — трудно было решить, но ее лицо приняло какое-то странное выражение, точно она обиделась…
Симонис, заметив, что он здесь совершенно лишний, хотел удалиться, но баронесса, увидев, что он хочет проститься, сделала ему знак остаться. Повинуясь, он остался, и старушка, отдохнув немного, вернулась в залу. Племянница взглянула на часы, затем на Симониса и, взяв со стола платок, набросила его на голову.
— Мне нужно идти, — сказала она. — Но вы не беспокойтесь, тетенька, на счет Тухлаубен, я к ней пошлю доктора.
Поклонившись издали Симонису, она быстро удалилась.
После ее ухода в комнате воцарилось молчание. Казалось, старушка ожидала, пока Пепита уйдет из дома, и только услышав закрывавшуюся за нею дверь, она обратилась к Симонису.
— Вы ничего не знаете? — спросила она, заламывая руки. — Сегодня ночью Фельнера увезли в Кенигштейн. Кто знает, что у него могли найти? Он был так неосторожен…
— Но ведь не дальше, как вчера, — воскликнул Симонис, взволнованный и бледный, — еще вчера!..
