мучаясь подсчётами.
– Значит, на пятнадцати процентах Вы не согласны?.. – почти с отчаянием произнёс он.
Но Марта только молча покачала головой и с наигранной печалью во взоре полуулыбкой выразила сожаление: мол, рада бы, но я всё сделала, чтобы помочь Вам, дон Рамирес, а Вы упрямствуете, но это моя последняя цена.
Индус жалостливо посмотрел на нас, и развёл руками перед Мартой:
– Ничего с Вами не поделаешь, сеньора.
Мы догадались, что переговоры закончены.
– Как я и говорила, пан Женя, он согласен! Мне пришлось попотеть, но это ничего. Зато теперь Ваша жена будет ходить в лисьей шубе. Я рада, что смогла хоть чем-то помочь своим землякам, сейчас вы пойдёте с ним, он всё вам покажет. У него хорошие шкурки, не хуже, чем у того еврея, можете мне поверить. Они могут показаться несколько невзрачными, но на шубе будут глядеться хорошо. Считайте, что Вам повезло. До свидания. Желаю всех благ. Арриведерчи.
И мы отправились вслед за индусом. На переполненной людьми улице, по проезжей части медленно двигалась процессия, состоявшая из разномастных автомобилей, где в большей мере преобладали грузовики. В открытых кузовах этих машин довольно плотно стояли весьма разгневанные люди, которые громко выкрикивали непонятные нам требования, дудели в трубы и детские пищалки, били в литавры… Стояла полнейшая какофония. Всё это можно было смело назвать концертом для сумасшедших. По мнению пани Марты таким образом выражалось классовое недоверию работодателю, который платит слишком маленькое пособие по безработице этим, по её мнению, бездельникам.
Сеньор Рамирес подвёл нас к допотопному «форду» чёрной масти, коим так гордились Соединённые Штаты в тридцатых годах, открыл заднюю дверцу и предложил садиться. Мы выехали на центральную магистраль столицы под отвесные стены современных зданий. На улицах много старинных автомобилей, местный климат позволяет долго сохранять их первозданный вид без особых на то затрат. Так что наш «форд» не являлся исключением.
После долгих манёвров по бесконечным улицам мы, наконец-то, заехали в далёкий припортовый район и затормозили у светлосерого здания: невысокое крыльцо, над ним металлический навес. Покинув автомобиль, мы преодолели несколько стёртых каменных ступеней крыльца и остановились перед давно не крашеной дверью. Сеньор Рамирес потянул за висящее над головой проволочное коромысло, изогнутое на конце в крендель, и за дверью раздался мелодичный звон колокольцев.
Дверь тотчас же открылась. За ней стоял несколько настороженный, пожилой, некогда спортивный мужчина славянского типа со следами какой-то вековой усталости. Рамирес что-то сказал ему, и славянин сделал попытку улыбнуться и выразить на лице подобие приветствия.
Мы вошли в довольно просторную прихожую, напоминающую приёмную швейного ателье недавно ушедшей эпохи: стулья с высокими спинками, придвинутыми к столу округлой формы, на столе бумаги с какими-то подсчётами, на стенах высокие полки с распашными застеклёнными дверками, в полках, словно в витринах, готовая продукция. К готовой продукции относились жакеты, кофты, пиджаки, меховые горжетки – всё какого-то тусклого линялого цвета, как в музеях, где выставлены одежды далёких предков. Женя, не обращая ни на что внимания, сразу же стал проситься в гальюн. Он так и говорил, по-итальянски держа сложенные в щепоть пальцы перед носом меланхоличного славянина:
– Галью-ю-юн, разумеешь? Ватер-клозет, фор джентс…
Он перебирал в памяти все знакомые ему слова, относящиеся к этой области. Между тем, сеньор Рамирес направился к высокой двустворчатой двери, выкрашенной в белую краску. Надавив на массивную бронзовую ручку, он порывистым движением открыл правую створку, и нашим глазам предстала картина, навеянная сказками из «Тысячи и одной ночи». Комната, куда вела дверь, представляла собой длинную узкую залу с очень высоким, расписанным в восточном стиле потолком и была подсвечена дневным светом, который падал внутрь через больших размеров застеклённый проём, открывающий вид на запущенный патио с галереей и фонтаном.
На противоположной стене висел обширный гобелен с изображением беломраморного дворца, отражавшегося в чернильных водах каменного бассейна: над бассейном луна, звёзды, под звёздами всадник в тюрбане, со светящимися глазами, уносящий в южную ночь на горячечном коне обморочную наложницу. Ещё ниже, под гобеленом, стоял арабский топчан, на котором возлежала, будто свалившаяся с этого гобелена, красавица восточных кровей с изогнутой ятаганом бровью и безвольно надутой вздорной верхней губкой.
Толкая перед собой трепетную прохладу исходящего из груди любовного бриза, сеньор Рамирес приблизился, словно подплыл на подхлестнувшей его ветровой струе, к своей Дульцинее, припал на колено, взял обеими руками её руку, как нечто святое и драгоценное, и прикоснулся к ней губами. Он что-то тихо стал говорить и только тогда, когда разговор его сделался более явственен и он стал через открытую дверь указывать в нашу сторону, только тогда красавица изволила изменить выражение лица: ятаганная бровка ещё более изогнулась, а губка стала ещё более пунцовой и вздорной. Мы не нашли ничего лучшего в этой ситуации, как раскланяться – мы стали кивать ей через дверь. Даже Женя на время забыл о своих нуждах, перестал приставать к славянину и заворожено уставился на красавицу. Сеньор Рамирес быстро приподнялся с колена и приступил к делу; он указал своему помощнику на шифоньер, и тот энергично и деловито стал доставать из него лисьи шкуры, похожие скорее на шкуры сдохших от голода койотов. Каждую шкуру сеньор Рамирес встряхивал при тусклом свете висящей высоко лампочки и говорил:
– Эсто бьен!
Его помощник скупо качал головой в знак одобрения и повторял вслед за хозяином:
– Бардзе добже.
Женя тоже стал щупать мех, трясти его, нюхать, показывая отдельные шкуры нам как бы для оценки.
– Ну, как? – вопрошал он.
– Конечно, не то, что в магазине видели, – сделал заключение Гена, – но сойдёт… с горчичкой. Марта предупреждала ведь, что они на вид не того, а на шубе будут что надо.
Женя обратил взор к поляку, и тот сразу закивал:
– Добже, добже.
Я перевернул одну из шкур и увидел несколько небольших дырок, вероятно от дроби.
– Женя, шуба то у тебя с вентиляцией будет, чуешь?
Мы стали смотреть шкурки с изнанки. Все без исключения были продырявлены.
– Брак, – безапелляционно констатировал Женя, – поэтому и дешевле, теперь всё понятно.
Хозяин и поляк, заметив наше замешательство, переглянулись.
– То йест дробязг, – пояснил поляк, – джюрки з строны футра не достшегалны.
Мы посмотрели з строны футра. Действительно, со стороны меха этих дырок почти не видно.
– Те лисы добрэ, – добавил поляк, – вы бэнджече задоволоны.
Женя обернулся к нам:
– Как, а?
– Взялся, так бери, чего уж теперь спрашивать, – отреагировал Гена, – справишь шубу, может и ничего будет. Сам ведь видал, какая в магазине висела – супер-пупер. Может, тоже с дырками была. Ты же
