с распростертыми объятиями встретила бы любая процветающая страна, и он был бы миллионером, враз избавившись от материальных забот. С.М. Хентова сама пишет о его возможностях это сделать. И о том, как вместо этого московский чиновник писал на его просьбу о гараже: «Отказать». Казалось бы, вот вывод: честнейший человек, не хочет променять Родину на деньги и блага. Но автор такого вывода не делает; напротив, это свойство оборачивает ему во вред: вот, дескать, какой узколобый коммунист.
Кстати, о Гилельсе-коммунисте. Непонятно, почему автор статьи считала, что Гилельс вступил в партию «не покорно, подобно Шостаковичу», а «с верой», чуть ли не радостно. Она ему в душу заглянула? Ведь в этой же статье сказано, каким закрытым человеком был Эмиль Григорьевич. Кроме того, в статье она «забыла» уточнить тот факт, что в партию он вступил в 1942 году (в ее книге «Эмиль Гилельс» это приводится и даже акцентируется). В разгар страшной войны патриотический порыв заставил многих забыть свои несогласия с идеологией, и очень может быть, что год вступления Гилельса в партию не случаен.
Но вот, кажется, и доказательства, которые имеет в виду С.М. Хентова: «Он был, что называется, дисциплинированным коммунистом: посещал собрания, платил членские взносы, исправно выполнял общественные поручения, большей частью бесполезные».
Здесь ключевое слово – «дисциплинированным». Гилельс был исключительно дисциплинированным человеком вообще, то есть умел подчинять свои желания необходимости, достижению цели. Иначе он никогда бы и не стал таким пианистом. Но если человек дисциплинирован в профессии – он дисциплинирован во всем, особенно такой цельный, постоянный, устойчивый человек, как Гилельс. Он просто все, что он делал, всегда делал максимально хорошо, не умел иначе. Выносил на сцену только тщательно продуманные и блистательно подготовленные программы; честно выигрывал каждую ноту в головокружительных пассажах; выполнял общественные поручения – иногда, даже и по С. Хентовой, все-таки полезные.
Что это могли быть за поручения? Ведь нужно помнить, что в годы, когда жило поколение Гилельса, активность партийная была для подавляющего большинства людей единственной доступной формой общественной активности и вовсе не означала слепого поклонения идеалам коммунизма. Вряд ли Гилельс расклеивал лозунги и организовывал субботники. Скорее всего, партийные поручения представляли ту или иную форму помощи людям, и заслуживает огромного уважения то, что артист подобного ранга не только не гнушался такими поручениями, но и выполнял их максимально хорошо – как и все, что он делал в жизни.
Какая досада, что честный Эмиль Григорьевич не был злостным неплательщикам партийных взносов! И деньги бы сэкономил, и С. Хентовой угодил бы.
Дальше – снова упреки, что он слишком любил советскую власть, и только однажды, вернувшись из Западного Берлина, сказал в присутствии автора статьи: «А мы живем, как эскимосы». Кстати, фраза по тем временам неплохая и совершенно не вяжущаяся со слепым обожанием советской власти. К тому же следует учесть его закрытость и немногословность, а также то, что далеко не во всех моментах его жизни рядом присутствовала С.М. Хентова; при других людях он тоже что-то подобное говорил, такие фразы у него вырывались, и если автор статьи это слышала только один раз, не стоило бы ей судить, что он подобное только один раз в жизни и говорил.
Далее – блестящий пассаж о том, что именно вера в коммунизм сообщала игре Гилельса солнечный блеск, праздничность и способность внушать людям радость. «Его искусство несомненно облегчало людям жизнь, и в этом я нахожу главную причину той неизменной любви, которую люди дарили Гилельсу».
Значит, вот как: Рихтер блестяще играл просто потому, что он великий Рихтер, или, к примеру, Ойстрах блестяще играл просто потому, что был великий скрипач, – а Гилельс не поэтому, нет. Гилельс играл замечательно потому, что слепо верил в коммунизм. В него миллионы верили – что же они не делали свое дело так же блистательно, как Гилельс?
Облегчать своим искусством жизнь людям – это такая вершина, которой достигают единицы. И представить это достижение Гилельса как упрек… Здесь лучше обойтись без комментариев.
Теперь насчет самой веры в коммунизм и «увода от действительности», то есть чего-то, видимо, подобного солнечным комедиям с участием Любови Орловой под музыку Исаака Дунаевского, развлекавшим народ во время массового террора. Дескать, обман.
Ну, во-первых, спасибо людям искусства, сумевшим свои талантом сохранить народу душевное здоровье. Здесь нет никакого обмана, а есть могучий инстинкт самосохранения нации.
Но применительно к Гилельсу это имеет и другой намек: обвинение в примитивизме. Любили не потому, что его искусство было глубоким, а потому, что облегчало жизнь.
Да, есть и композиторские, и исполнительские стили сложные, не всем дающиеся для восприятия. А есть гении, чье лучезарное искусство имеет свойство доступности – Моцарт, например. И Гилельс в пианизме. Потому что если бы демократичность его искусства объяснялась не великой, гениальной простотой, а примитивизмом, – его записи не пережили бы его самого. Но их и сейчас, при перенасыщении рынка всем и вся, особенно аудиопродукцией, трудно купить, идут нарасхват. Это, конечно, объяснение, лежащее на самой поверхности, – но как иначе объяснить сущность творчества Гилельса людям, пониманию которых недоступна великая нравственная сила его искусства.
Читая статью дальше, наконец, доходим до потрясающего абзаца, который стоит привести целиком: «Еще одним свойством натуры Гилельса, противоположным вере, был страх. Да, да, именно страх, но не тот, не творческий, что неизбежен у каждого артиста, а повседневный, житейский. Страх, рожденный террором тридцатых годов, когда двадцатилетнему Гилельсу внушали, что страна окружена врагами, что людям доверять нельзя – все это укрепляло гилельсовскую замкнутость, остужало его природную жизнерадостность, лишало многих друзей, и он рано стал одиноким».
Начнем со страха. Чего боялся Гилельс? Террора тридцатых годов, которого боялись все? Нет, читайте внимательно. Это все остальные боялись «черных воронов» и ареста ни за что. А Гилельс боялся совершенно противоположного: он боялся самих «врагов народа», поскольку ему, еще двадцатилетнему, внушили, что страна ими окружена и никому нельзя доверять!
Такого обвинения ни в чей адрес мне еще не доводилось встречать. Много упрекали тех, кто из страха перед террором отворачивался от родных и друзей, предавал и т.п. Но чтобы бояться самих несчастных безвинных жертв! Как нужно ненавидеть Гилельса, чтобы написать о нем такое?
Впрочем, ненависть автора статьи к Гилельсу прорывается подчас неожиданным образом. «Разоблачение» его в том, что он, оказывается, на самом деле не Эмиль, а Самуил, удивительно гадко перекликается с подобными «разоблачениями» еврейских имен в период «борьбы с космополитизмом». Бесспорно, С. Хентова не желала такого эффекта; он получился нечаянно, и именно потому, что
