— Да, господин лейтенант, — отозвался — Гиммлер. Он был трезв и слушал лейтенанта с хитроватой усмешкой на лице.
— Гиммлер! Унтер-офицер Гиммлер! Где же моя девица? Хочу французскую девку!
— Мадам обещает, что девица придет через десять минут.
— Я презираю их, — заявил лейтенант, отпивая из бокала шампанское. Рука у него тряслась, и вино стекало по подбородку. — Презираю всех французов.
В комнату вошли две девушки. Одна из них, полная, крупная блондинка, широко улыбалась. У другой, маленькой, изящной и смуглой, было печальное лицо арабского типа, сильно накрашенное, с ярко намазанными губами.
— Вот и они, — ласково сказала мадам. — Вот мои курочки. — Она одобрительно, словно барышник, похлопала блондинку по спине. — Это Жаннет. Подходящий тип, не правда ли? Я уверена, что Жаннет будет пользоваться у немцев огромным успехом.
— Я беру вот эту. — Лейтенант встал, выпрямился и указал на девушку арабского типа. Она улыбнулась профессионально-загадочной улыбкой, подошла к офицеру и взяла его под руку.
Гиммлер, до этого с интересом посматривавший на смуглую девушку, тут же уступил праву старшего по чину и обнял рослую блондинку.
— Ну, милочка, — обратился он к ней, — как тебе понравится красивый, здоровый немецкий солдат?
— А подходящая комната тут есть? — спросил Гарденбург. — Брандт, переведите.
Брандт перевел, и смуглая девушка, улыбнувшись всем, увела чинно вышагивавшего за ней лейтенанта.
— Ну-с, — сказал Гиммлер, еще крепче прижимаясь к блондинке, — а теперь моя очередь. Я надеюсь, ребята, вы не возражаете…
— Давай, давай, — ответил Христиан. — И можешь не спешить.
Гиммлер осклабился.
— А знаешь, милочка, — уходя с блондинкой, обратился он к ней на своем ужасном французском языке, — мне очень нравится твое платье…
Мадам поставила на стол нераспечатанную бутылку шампанского, извинилась и ушла. Христиан и Брандт остались одни в освещенном оранжевым светом баре, тоже отделанном с претензией на мавританский стиль. Посматривая на стоявшую в ведерке бутылку, они молча пили бокал за бокалом. Открывая новую бутылку, Христиан вздрогнул от неожиданности, когда пробка с громким, как выстрел, звуком вылетела из горлышка и холодное пенящееся шампанское выплеснулось ему на руки.
— Тебе доводилось бывать в подобных местах? — спросил наконец Брандт.
— Нет.
— Война вносит огромные перемены в жизнь человека, — продолжал Брандт.
— Да, конечно.
— Хочешь девочку? — поинтересовался Брандт.
— Не очень.
— Ну, а как бы ты поступил, если бы тебе и лейтенанту Гарденбургу понравилась одна и та же девушка? — продолжал допытываться Брандт.
— На этот вопрос я не хочу отвечать, — с важным видом заявил Христиан, отпивая маленький глоток вина.
— Да и я тоже не ответил бы, — согласился Брандт, играя ножкой бокала.
— Ну, и как ты себя чувствуешь? — спросил он спустя некоторое время.
— Не знаю. Странно как-то все… Очень странно.
— А мне вот грустно, — признался Брандт. — Очень грустно. Сегодня — заря… как это выразился лейтенант Гарденбург?
— Заря новой эры.
— Мне грустно на заре новой эры. — Брандт налил себе вина. — А ты знаешь, месяцев десять назад я чуть было не принял французское гражданство.
— Неужели?
— Я прожил во Франции в общей сложности лет десять. Как-нибудь мы съездим с тобой в одно местечко на побережье Нормандии, где я проводил лето. Я работал с утра до вечера и создавал за лето полотен тридцать — сорок. Мое имя стало уже приобретать некоторую известность в этой стране. Я покажу тебе потом галерею, где выставлялись мои картины. Может быть, там еще осталось кое-что из моих работ, и ты сможешь взглянуть на них.
— С величайшим удовольствием, — церемонно ответил Христиан.
— А вот в Германии своих картин я показывать не могу. Это была абстрактная живопись, так называемый субъективизм. Нацисты называют такое искусство декадентским. — Брандт пожал плечами. — Наверное, я немножко декадент. Не такой, конечно, как лейтенант, но все же декадент. А ты?
— А я декадент-лыжник, — в тон ему ответил Христиан.
— Везде есть декаденты, — согласился Брандт.
Открылась дверь, и в комнату вошла маленькая смуглая девушка, с которой удалился лейтенант. На ней был пеньюар розового цвета, отделанный по краям перьями. Девушка слегка улыбалась каким-то своим мыслям.
— А где мадам? — спросила она.
— Да где-то здесь. — Брандт сделал неопределенный жест рукой. — Могу чем-нибудь помочь?
— Да все ваш офицер, — ответила девушка. — Мне нужно, чтобы кто-нибудь перевел. Он чего-то требует, а я не совсем уверена, что поняла его. По-моему, он хочет, чтобы я отстегала его плетью, а я боюсь начинать, пока не буду знать точно, что именно это ему и нужно.
— Начинай, — ответил Брандт. — Именно это ему и нужно. Уж я-то знаю, он ведь мой старый дружок.
— Вы уверены? — Девушка недоверчиво взглянула на Брандта и Христиана.
— Совершенно уверен, — подтвердил Брандт.
— Ну что ж, хорошо. — Девушка пожала плечами. — Попробую. — Она направилась было к двери, но остановилась. — Все это немножко странно, — с чуть заметной насмешкой в голосе проговорила она. — Солдат победоносной армии… День победы… Вы не находите, что у него странный вкус?
— Мы вообще странные люди, — ответил Брандт, — и ты в этом скоро убедишься. Занимайся своим делом.
Девушка гневно взглянула на него, но тут же улыбнулась и ушла.
— Ты понял? — спросил Брандт у Христиана.
— Да, достаточно.
— Давай выпьем, — предложил Брандт, наполняя бокалы. — А я вот отозвался на зов родины.
— Как, как? — недоуменно переспросил Христиан.
— Со дня на день должна была начаться война, а я писал декадентские, абстракционистские пейзажи и ждал французского гражданства. — Брандт прищурил глаза, вспоминая беспокойные, тревожные дни августа 1939 года. — Французы — самый восхитительный народ в мире. Они умеют вкусно есть и держат себя независимо. Рисуй, что хочешь, — они и бровью не поведут. У них блестящее военное прошлое, но они понимают, что ничего выдающегося на этом поприще им уже не совершить. Они благоразумны и расчетливы, что благотворно оказывается на искусстве… И все же в последнюю минуту я пошел в армию и превратился в ефрейтора Брандта, полотна которого не берет ни одна немецкая картинная галерея. Кровь не вода, а? И вот мы в Париже, и нас приветствуют проститутки. Знаешь, Христиан, что я тебе скажу? В конце концов, мы все же проиграем войну. Слишком уж это отвратительно… Варвары с Эльбы жрут сосиски на Елисейских полях…
— Брандт! — остановил его Христиан. — Брандт!
— Тоже мне, «заря новой эры», которую вермахт встречает в публичном доме! Завтра я возьму сосиски и пойду на площадь Этуаль.
Открылась дверь, и в бар вошел Гиммлер. Он был без кителя, в расстегнутой сорочке. Скаля зубы, он держал в руках зеленое платье — то самое, что было на девице, с которой он ушел.
— Следующий! — крикнул он. — Дама ждет.
— Не намерен ли ты последовать за унтер-офицером Гиммлером? — осведомился Брандт у Христиана.
— Нет, не намерен.
— Не в обиду будь сказано, Гиммлер, но мы уж лучше закончим тут бутылочку, — объявил Брандт.
Гиммлер сердито взглянул на них, и обычное хитровато-добродушное выражение на мгновение исчезло с его лица.
— Но чем ты там занимался? — продолжал Брандт. — Сдирал с нее платье?
— Не-ет, — усмехнулся Гиммлер. — Купил. За девятьсот франков, хотя она просила тысячу пятьсот. Пошлю его жене, у нее почти такой же размер. Пощупайте-ка, — он положил перед ними платье. — Настоящий шелк!
— Да, настоящий шелк, — подтвердил Христиан, с серьезным видом пощупав материал.
Гиммлер пошел к двери, но на пороге обернулся.
— Спрашиваю в последний раз: хотите?
— Нет. А за любезное предложение — спасибо, — ответил Брандт.
— Ну что ж! — Унтер-офицер развел руками. — Не хотите — как хотите.
— Вот что, Гиммлер, — сказал Христиан. — Мы уходим. Ты дождешься лейтенанта Гарденбурга и отвезешь его. Мы пойдем пешком.
— А вам не кажется, что могут быть какие-нибудь приказания? — спросил Гиммлер.
— Вряд ли кто докажет, что мы находимся сейчас в боевой обстановке, — возразил Христиан. — Мы пойдем пешком.
Гиммлер пожал плечами.
— Вы рискуете получить пулю в спину, если пойдете одни по городу.
— Не сегодня, — отмахнулся Брандт. — Позднее — может быть, но сегодня — нет.
Они поднялись и вышли на темную улицу.
Город был тщательно затемнен — нигде не пробивалось ни единого луча. Над крышами висела луна, и дома бросали резкие тени на залитые мягким светом улицы. Воздух был теплый и неподвижный. Угрюмую, настороженную тишину, нависшую над городом, лишь изредка нарушал стальной лязг гусеничных машин. Они то начинали двигаться где-то вдали, то снова останавливались, и резкие, неприятные звуки замирали в лабиринте темных улиц.
