— Все в точку! — потягивался Колесо, помнивший многое из того, что полагалось забыть. — Всё так и есть. Приятно послушать интеллигентного человека. Молодой человек, ви рассуждаете как политический.
— Причём здесь политический, не политический. — Встревал в разговор Асредин, белой ниткой пришивающий пуговицу к чёрной робе.
— Фраер он!.. Асредин перекусил нитку зубами и поднял вверх указательный палец. — Но… Но рассуждает этот порчак, как умный человек. Вот например майор Астапенко, — продолжил он, любуясь пришитой пуговицей. — Вы ещё с ним столкнётесь. Редкостная падла, должен отметить. А я ведь знал его ещё зелёным лейтенантом, милейшим человеком. Он пришёл устраиваться на работу, интеллигентный мальчик, и даже в шляпе, как приличный человек. Сейчас он майор, а я добиваю десятку. Вёл он меня однажды в шизо и я его спрашиваю, «Не противно, Олег Анатольевич, людей жрать»?
Мусор подумал, потом говорит «Это только в самом начале противно, а потом привыкаешь…».
И таких очень много. Им нравится судить, арестовывать, конвоировать. И система платит им за это зарплату, даёт квартиры, вешает награды.
Но не они виновны, в том, что происходит. Они — тени. Настоящий враг — это наша безбожная власть!
И потому получается, что выходя из маленького лагеря, мы попадаем в большой.
Колесо продекламировал:
Когда Иисус распятым был, То рядом с ним двоих распяли… Один по жизни Вором был, Другого — сукою считали, Блядина Бога оскорблял, смеялся вместе с мусорами… А Вора — Бог с собою взял, одним этапом в Рай попали.
* * *
Мы часто говорили с Асредином за жизнь.
— Жизнь наша ведь как балалайка. — Говорил Вова. — Сыграть на ней можно по разному. Можно заставить человека плакать, а можно и сфальшивить. Иногда достаточно легких прикосновений, чтобы струны зазвучали так, как хочется исполнителю. Тебе надо стать писателем, чтобы описать, всё чем мы живём. Когда мы бываем людьми, а когда превращаемся в животных. Это искусство и до него тебе ещё предстоит дойти. Путь этот трудный. Тебе будут плевать в спину, называть уркой.
Но ещё неизвестно, что в России почётнее, сидеть или сажать. Ты никогда не задумывался над тем, сколько людей в России сидело? Или носили передачи. Или готовилось к посадке. Или вчитывалось в мемуары тех, кто отсидел?
Не киксуй. Жизнь не может течь, как река в половодье, а ней встречаются пороги. Запомни, не сомневаются только беспредельщики. Потому, что у них нет обратной дороги. После них остаётся выжженная земля. Совестливые люди бывает, что сбиваются с пути, и на месте топчутся в сомнениях.
Асредин снял с плеча крысу. Посадил на тумбочку. Положил перед её дёргающимся кончиком носа корочку хлеба.
— Пил я как-то со Спартаком Мишулиным. Да, да! Тем самым, который Карлсона играл. Он по молодости в нашем театре служил. Так вот признался он мне, что сам пятёрку за кражу отсидел. Пороки свойственны гениальным людям в такой же мере, как и добродетели…
Не переживай. В России сидеть не стыдно. Стыдно не сидеть.
Асредин задумывался.
Огромный, заросший седым волосом он напоминал мне большую и старую дворнягу. Hе помню уже, но где-то я слышал фразу — «Он был похож на доброго двоpового пса, котоpого научили подавать лапу».
* * *
Один из тех, кто тосковал по прошедшим временам был Петрович, мужик лет шестидесяти, но еще довольно крепкий, в прошлом московский таксист.
Сел за то, что обчистил карманы у пьяного пассажира. На его беду пассажир оказался ментом, у которого вместе с деньгами пропал и табельный пистолет. Как потом выяснилось, пистолет он просто потерял, но Петровича били до тех пор, пока он не признал кражу, а заодно и подготовку покушения на какого то коммерсанта.
Через неделю московский дворник, Хаким Кашапов нашёл пистолет под снегом. К счастью для Петровича, дворник не попытался его присвоить. Как только он понял, что пистолет боевой, то сразу же позвонил в милицию. На место происшествия приехала машина с оперативниками и и почему то две машины «Скорой помощи». Перекресток был оцеплен.
Обвинение в покушении было снято. Учитывая прошлую бурную жизнь Петрович получил три года строгого.
— Вот времена пошли — говорил он — Раньше не то что морду били — на х… посылали реже, чем сейчас убивают. Баб насилуют, а в зоне за правильных канают. Беспредельщики! Мохначи!
Это он на Виталика намекал.
Его статья в криминальном мире уважением не пользовалась. Осужденные по ней были не в почёте, но Виталик не сдавался и лез в драку с теми, кто старался наступить ему на горло.
Услышав брюзжание Петровича Виталик садится на шконку и громко, чтобы слышал весь барак, говорит:
— Мужики, слушайте новый анекдот.
Все заинтересованно поворачивают головы.
— Вовочка едет в такси с мамой и без конца спрашивает таксиста: «Дяденька, а если бы моя мама была львицей, а папа тигром, кем бы я был? Таксист молчит. Дядя таксист, а кем я был если бы моя мама была львицей, а папа львом? Шофёр опять молчит. Едут дальше… Мальчик таксисту: А кем бы я был если бы моя мама… Достал Вовочка таксиста. Того начинает подтряхивать и он говорит со злостью: А кем бы ты был, если бы твоя мать была проституткой, а отец пидорасом? Вовочка не долго думая — таксистом!»
Виталя, как бы извиняясь широко улыбается сидельцам. Дескать, извините меня бескультурщину, за неприличный анекдот. Не в огорчение будь сказано порядочным арестантам.
Все понимают кого он имеет в виду, но молчат, пересмеиваются. Понимает это и Петрович, смущённо ёрзает на своей шконке. Возмущаться нельзя, иначе Виталька поднимет крик на весь барак. Дескать имени твоего не произносили. Чего тогда определяешься? Знаешь что за собой, что ли?..
И слушать тоже невмоготу. Таксист кряхтя приподнимается. Из под майки выпирает туго обтянутое брюхо, поросшее седыми волосами.
Что-то раздражённо бубня Петрович плетётся на выход из барака.
Виталя кричит ему в след:
— Пидовка старая!
Оскорбление повисло в воздухе и, кажется, плавает в тишине барака.
Таксист втянув голову в плечи, непроизвольно ускоряет ход и пулей вылетает из дверей. Потом он долго гуляет в локалке, грустно размышляя о современных нравах и заглядывая в окна барака.
Колесо укоризненно качает головой.
— Вот мудила с Нижнего Тагила! У самого имя, капитан Немо, а хавало открывает будто Христа в одеяло заворачивал!
* * *
Каждый грешник не настолько грешен, чтобы не иметь трактовки своего греха. Каждый из падших имел за душой мотивировку оправдания своего греха.
Крадуны и грабители считали себя борцами с социальным неравенством. Даже клюквеник Костя, обнёсший сельскую церквушку на моё резонное замечание, дескать как же так, Божьего гнева не боишься что ли, разразился целой проповедью, дескать батюшка был грешен, вот он его и наказал.
Вот и Колобок пришёл к выводу, что он не настолько грешен, как наказал его суд.
Миша попросил меня написать для него помиловку. Как он сказал — пограмотнее.
В лагере были настоящие профессионалы эпистолярного жанра. Мастера по составлению слёзных и пронзительных прошений. Но Колобок обратился именно ко мне. Наверное сказалась, уважение к моему высшему образованию.
Слышавший наш разговор Петрович тут же разразился брюзжанием, что вот дескать зэки пошли, у советской власти помиловку просят, не то что раньше, блатные на смерть во имя воровской идеи шли, ни ножа ни фуя не боялись.
Виталик тут же привычно послал таксиста на детородный орган и конфликт был исчерпан.
Я не очень верил, что моя писанина может что-либо изменить в Мишкиной судьбе, но как будешь отговаривать человека, который сидит уже девять лет, а впереди еще три.
Сидельцы со всех сторон давали советы как писать. Гриша — материубийца кричал.
— Ты чего пишешь, писатель! «Уважаемый господин президент…прошу учесть»… Так даже у бабы не просят! Не просить надо, а требовать!
— Хорош! — Переживал Колобок. — Много вас тут шибко грамотных. Сейчас сам писать будешь!
— И напишу! — Заводился Гриша.
— Ага напишешь! — Не соглашается Колобок. — Ещё десятку добавят!
Барак взрывался от хохота.
Я не реагировал. Думал. Оттачивал в уме формулировки.
Колобок притащил откуда-то папиросу с анашой. Мы выкурили её в локалке, и ко мне пришло вдохновение. Как говорили классики, Остапа понесло.
Каждые полчаса Миша бегал заваривать чифир. Творческий процесс продолжался до отбоя.
Получилось не прошение о помиловании, а песня! Конечный продукт представлял собой нечто среднее между ультиматумом и представлением на награждение.
Я упирал на то, что престарелый отец Колобка, фронтовик, участник парада на Красной площади в ноябре 1941 года. Участник штурма рейхстага.
