Я добавил ещё банку кофе.
Всё равно, главное уже было в пакетах. Помимо чая, сигарет, продуктов, тёплых носков и трусов было несколько тюбиков зубной пасты, заряженных деньгами.
Делалось это так. Крупная купюра скатывалась в трубочку, потом заталкивалась в тюбик и утапливалась в зубной пасте. Для того, чтобы её обнаружить, нужна была конкретная наколка. Сдать мня было некому, потому что об этой нычке я никому не говорил. Даже семейникам. Помнил старое правило — «Бережёного Бог бережёт. Не бережёного конвой стережёт».
Скрипнула дверь, показался Борисюк. Ну и нюх у этой твари!
Борисюк сразу направился ко мне, будто пришел сюда специально за этим.
— Ну показывай, что привезли. Кофе, — приговаривал он ласково, вынимая припасы, — сигареты с фильтром, шоколадки. Не положено. Изымается!
В понимании Борисюка, я был испорчен образованием. Он был уверен, что всё зло происходит от грамотеев.
Я достал сигареты. И Борисюк не выдержал. Прикрикнул.
— Не курить здесь! — Потом наклонился ко мне.
— Слышал, что ты книжечку пишешь? Смотри, писатель! Ты в моём персональном списочке под номером один. Если что, ликвидирую как класс!
Я стоял молча, сцепив зубы. Знал, что ему нужен только повод, чтобы закрыть меня.
* * *
Коля однокрылый уехал на больничку. Я пошёл к Бабкину на приём. Кроме меня в очереди стояло ещё несколько зэков.
Из его кабинета выходили офицеры, нёся на своих лицах печать значимости и посвящённости в неведомые обычным лагерникам вопросы.
Зэки примолкли. Офицеры прошли через расступившуюся толпу с видом брезгливого презрения.
Я вошел в кабинет заместителя начальника колонии. Доложил.
Было душно.
В распахнутое окно врывались шум цехов промки и жаркое дыхание летнего дня.
Майор Бабкин сидел за столом, немного усталый, расслабленный. При виде меня у него медленно поднимались вверх нахмуренные брови.
— Ты-ыыыы! Как тебя сюда занесло?
— А то вы не знали?
— Откуда? Я ведь и фамилии твоей не знал!
— Как там наши? — спрашиваю я. — Как Игорь, Давид, Герка Рыжий?
— Игорь женился. Сейчас в Москве. Бизнес. Давид в Израиле. Герка пьёт. Бьёт жену. Наверное скоро сядет.
— Ну, а ты?
— Как видишь! — произнесит Бабкин и пожимает плечами. — Ты обо мне наверное и так всё знаешь. У вас своя разведка.
Меня царапает фраза «у вас».
— Как и у вас. — Отвечаю чуть более резко, чем следовало.
— Ладно, не заводись. А помнишь, как мы вам тогда навешали?
— Конечно помню. Тебе тогда ещё тарелку с салатом на голову одели!
Мы хохочем. Будто бы и не было этих десяти лет.
— Ладно, говори чего пришёл. Только не делай вид, что ничего не надо. Предупреждаю сразу. За забор выпустить не могу и срок скостить тоже. Не в моей власти.
— Знаю, гражданин майор. Полоса у меня. Надо бы снять, по возможности.
— Вижу. Как вляпался?
Я замялся. Не рассказывать же ему в самом деле свою жизнь.
— Это долго, Александр Иваныч.
— Ладно, сам дело полистаю. Что ещё?
— Место спокойное ищу. Решил на расконвойку заехать, завхозом. Поможешь?
— Ясно! — Сказал Саня. — Сам надумал или послал кто ко мне?
— Меня посылать некому. Я сам по себе.
— Ладно! Я подумаю, что можно сделать.
Помолчав, добавил:
— Только учти. Мне на расконвойке нужен порядок. Чтобы люди работали, пьянок и побегов не было.
— Это обещаю. Порядок будет.
— Ну тогда жди.
— Благодарствую, Александр Иваныч. Тогда я пойду? А то народ волноваться начнёт.
— Иди. Иди. Я тебя вызову.
Руку на прощание он мне так и не подал.
* * *
В каждом коллективе встречаются люди, считающие себя спортсменами, суперменами, Джеймс Бондами. В разговоре они вечно прыгают на месте, наносят удары по воображаемому противнику и норовят поймать на какой нибудь удушающий приём. И это при том, что ни боксёрами, ни самбистами они не являются. Более того, никогда не дерутся. Или почти не дерутся.
Я зову их боксёрами — теоретиками.
Как раз один из них Игорь Черник. Он весил килограммов девяносто, не курил, не чифирил. Каждое утро подкидывал от пола пудовую гирю. Быстро-быстро. Потом говорил, «Спартак» чемпион!
Вечно рыскал по зоне в поисках свежего журнала «Спорт». Основная тема разговора, как «наши» сыграли в футбол, или в хоккей.
Как ударил Майк Тайсон. Как провёл бой Хаккан Брок.
Когда Черник разговаривал со мной, мне хотелось загнать ему в бочину заточку. Или расписать мойкой. Потому что он постоянно становился в стойку, делая вид, что хочет пробить мне печень.
Был он выше меня ростом, шире в плечах и судя по тому, как упорно пытался доставал всех, уже на пути в больничку.
В тот день Виталька притащил откуда-то «Сникерс», а я самодельным ножом резал его на четыре части. К слову, до этого я никогда «Сникерс» не пробовал. Когда я сел, их ещё не было.
Черник сидел на своей шконке и фиксировал все движения по бараку, сопровождая их своими хриплыми комментариями:
— На этапе мы вора, а на зоне повара. — Это он про нас. Пронюхал уже сука, что мы съезжаем на расконвойку.
Я сделал вид, что не слышу.
Черник не унимался — Сегодня повара, а завтра пидора!
Я встал. Лезвие скользнуло в рукав. Тяжёлая волна ударила в голову и разом пропали запахи и краски. Ощущения времени и реальности исчезли. Слились в одну точку, под кадыком Черника. Достал тварь. Один удар и всё.
Я спросил медленно выговаривая слова.
— Ты кого-то конкретно имеешь в виду, Игорь?
Наверное на моём лице было написано, что сейчас у меня упадет планка. Со мной такое бывало. Последние три года жизни не благоприятствовали укреплению нервов.
Скандал был не нужен никому, и Чернику в первую очередь. Кроме того, он собирался на УДО. Черник сжался.
— Да нет, Лёха. Это я так к слову. Срифмовалось как-то.
Когда я отходил от него, услышал негромкое с места, где спал дядя Слава.
— Ты бы поаккуратнее с метлой, Игорёк. Дерзкий фраер пошёл нынче. Может и заколбасить!
* * *
Ровно через неделю я и Женька заехали на расконвойку. Я — завхозом, Женька — шнырём.
Мы были с ним одного роста. Я старше на десять лет. Женька, был наглее, вспыльчивее, жёстче. Работяги его побаивались. Периодически он вел себя чрезвычайно дерзко и необдуманно…
Я был слабее физически и, надеюсь, чуточку разумнее. Но иногда я завидовал его бесшабашности, злости, наглости.
В нашей комнате стены обклеены хорошими обоями. Стояла нормальная оконная рама с двойными стеклами. Кроме тумбочек были еще разные встроенные ящички, антресоль, закрывающийся шкафчик для вещей и одежды при входе. Стояли две кровати, нормальный стол.
Колобок прямо с утреннего просчёта бежал к нам и падал на мою шконку.
Виталик оформлял документы на право работы за зоной. Жизнь налаживалась. Но возникла проблема. Вернее две.
Первая заключалась в том, что Колобка подстерегал Борисюк. В каждое его дежурство, Мишку по громкой связи вызывали на вахту и он долго стоял в клетке при ДПНК. До тех пор, пока я, либо Женька не приносили в надзорку пачку сигарет с фильтром. На третий или четвёртый раз я психанул:
— Мишаня, чего то дороговато обходится мне удовольствие каждый день видеть твоё лицо. Реши вопрос с мусорами.
— Как? — Спросил Колобок.
— Как, как! Напиши Борисюку заявление, что обязуешься докладывать ему всю информацию обо мне!
В общем эту проблему решили. Вторая была проще.
Днём, когда мужики уходили на работу, в отряде нужно было наводить порядок. Я не мог заставить своего семейника ползать с тряпкой.
Первую неделю Женька приводил мужичков, давал им чай, сигареты. Были в лагере такие, кто за плату не считал для себя зазорным работать на кого то. За несколько сигарет можно было найти человека на атас, для того, чтобы куда-нибудь сбегать, помыть полы или даже постирать бельё.
Но стояла необходимость обзавестись постоянным помощником.
Через неделю решили и эту проблему.
Зайдя в отряд я увидел молодого пацана, лет восемнадцати. Он стоял в проходе, где раньше жил Сеня. Рядом с его ботинками натекла лужа от растаявшего снега. Рома Аракелян, маленький носатый армянин, бил пацана по заднице тапком.
Рома, как и все кавказцы, отличался гипертрофированным самомнением.
Слыл человеком пьющим и нервным. Находясь на химии, по пьянке подрезал кого — то перочинным ножиком. Но несмотря на «бакланскую» статью считал себя в жопу блатным.
Я смотрел на молоденького зэка, испуганного, дрожащего с тонкими детскими губами. Дышал он нервно, затравлено, словно пойманный с сигаретой отличник.
— Последний раз спрашиваю, малой. В жопу дашь или мать продашь? — Вопрошал Аракелян.
Я подошёл, встал рядом.
— Беспределишь, Рома? Неужели не знаешь, — жопа не дается, мать не продается.
