Оказавшись на улице, он прошел один квартал до главной улицы, там поймал такси.
— В аэропорт, — бросил он водителю. А потом добавил: — И поезжайте по улице, где находится американское консульство.
Он слышал вой полицейских сирен, к кафе «Черная скрипка» съезжались машины с мигалками. Через несколько минут такси вырвалось на широкую улицу, где находилось консульство.
— Поезжайте помедленней, — сказал он водителю. И сполз по сиденью так, чтобы его не было видно с улицы.
Никакой лимузин «Мерседес» его не ждал. На улице вообще не было видно ни одной машины, что само по себе уже было странно. Зато пешеходов полно — одни собирались перейти улицу, другие стояли на углу, третьи маячили у витрин. По большей части то были крепкие парни с бычьими шеями. На опытный взгляд Рогана на каждом из них крупными буквами можно было написать «Государственная безопасность».
— В аэропорт, — бросил он водителю. — И побыстрее.
И тут у него возникло странное ощущение: показалось, что в груди все похолодело. Точно тело обдало ледяным дыханием смерти. И ощущение это лишь усиливалось. Но ведь холодно ему не было. И вообще никакого физического дискомфорта он не испытывал. Точно превратился в призрака и находился теперь по ту сторону жизни.
Посадка на самолет прошла благополучно. Виза его была в порядке, никакой особой активности полиции в зале отлетов не наблюдалось. Сердце тревожно забилось всего лишь раз, когда он проходил паспортный контроль, но и здесь все обошлось. Он занял свое место в салоне, самолет вскоре взмыл в небо, набрал высоту, затем выровнялся и устремился к границе с Германией и Мюнхену.
В тот вечер Розали ушла с работы пораньше. Молодой врач, работавший с ней в кабинете неотложной помощи при Мюнхенском дворце правосудия, все же уговорил ее пообедать вместе. Она согласилась только потому, что боялась потерять работу. Трапеза показалась нескончаемой, ухажер заказывал все новые и новые блюда. Закончили они где-то около девяти. Розали взглянула на часы.
— Прошу извинить, но у меня очень важная встреча в десять, — сказала она и взяла пальто и перчатки.
На лице молодого человека отразилось явное разочарование. А Розали и в голову не пришло, что можно было бы один раз и не поехать в аэропорт встречать самолет из Будапешта. И провести остаток вечера в компании с кавалером. Если она пропустит рейс хотя бы один раз, это будет означать только одно: она смирилась с мыслью о смерти Рогана. Она вышла из ресторана, взяла такси. Ко времени, когда она добрались до аэропорта, было уже почти десять. Она бегом бросилась в зал прилетов и, оказавшись у турникета, увидела, что прилетевшие будапештским рейсом пассажиры уже начали выходить. Следуя устоявшейся привычке, она закурила сигарету и стала вглядываться в лица. А потом вдруг увидела Рогана, и сердце ее едва не разорвалось.
Он выглядел смертельно больным. Глаза ввалились, мышцы лица точно закаменели, движения тела отличала странная скованность. Он не видел ее, и тогда она бегом бросилась навстречу, выкрикивая сквозь рыдания его имя.
Роган услышал стук дамских каблучков по мраморному полу, услышал голос Розали, звавший его по имени. Повернулся на зов, в этот момент она подбежала и бросилась к нему в объятия. Он целовал ее мокрое от слез лицо, ее чудесные заплаканные глаза, а она шептала:
— Я так счастлива, так счастлива!.. Я приезжала сюда каждый вечер и каждый вечер думала, что тебя уже нет в живых, раз ты не прилетел. Ты мог погибнуть, и я бы ничего не узнала, но приходила бы встречать тебя до конца жизни…
Крепко прижимая Розали к себе, ощущая теплоту ее тела, Роган вдруг почувствовал, что ледяной панцирь, сковавший его сердце, начал оттаивать. Он вновь возвращался к жизни. Тогда он и понял, что больше никогда не расстанется с ней.
Глава 17
Они взяли такси и отправились в пансион, и вот наконец Розали ввела Рогана в комнату, где так долго страдала от одиночества. То было довольно комфортабельное помещение — наполовину спальня, наполовину гостиная, разделенные небольшим изогнутым зеленым диванчиком посередине. На столе стояла ваза с почти увядшими белыми розами, слабый и нежный, еле различимый их аромат плавал в воздухе. Роган потянулся к Розали, как только дверь за ними захлопнулась. Они торопливо разделись и улеглись в постель, но секс получился каким-то лихорадочным, наполненным нервным напряжением.
Потом они лежали в темноте и курили одну сигарету на двоих. И тут вдруг Розали расплакалась.
— Почему бы тебе не остановиться прямо сейчас? — шепотом спрашивала она. — Почему ты не хочешь просто остановиться?
Роган не отвечал. Он понимал, о чем она говорит. О том, что, если он оставит Клауса фон Остена в живых, откажется от мысли убить его, они смогут все начать сначала. Они сохранят жизнь и себе. Если же он не откажется от затеи расправиться с фон Остеном, шансов выйти из передряги живым у него почти нет. Роган вздохнул. Ни одному человеку на свете, кроме Розали, он бы не смог рассказать, что сделал с ним Клаус фон Остен в Мюнхенском дворце правосудия. Слишком уж это было унизительно. Позорно и унизительно ровно настолько, насколько подла и позорна была их попытка убить его. Роган знал только одно! Он не сможет жить на этой земле, пока по ней ходит фон Остен. Ни одну ночь он не сможет спать спокойно, без жутких кошмаров, пока Клаус фон Остен жив. Он должен убить седьмого, последнего человека, чтобы как-то примириться с дальнейшей своей жизнью, сохранить душевное равновесие.
И в то же время он, сколь ни покажется странным, страшился встречи с фон Остеном. Придется напоминать самому себе, что теперь не он, а фон Остен будет жертвой, он, фон Остен, будет визжать от страха, дрожать и терять сознание от ужаса. Правда, представить себе такое трудно, почти невозможно. Ибо в те ужасные дни, когда семеро мужчин пытали и мучили его Мюнхенском дворце правосудия, в те кошмарные дни, когда крики Кристин, доносившиеся из соседней комнаты, заставляли его дрожать от гнева, Роган начал относиться к Клаусу фон Остену как к богу. Он страшился и почти любил его одновременно.
Розали уснула вся в слезах. Роган закурил еще одну сигарету. Все его мысли были там, в помещении с высокими сводчатыми потолками Мюнхенского дворца правосудия, — непобедимая память вновь оживила происходящее там со всеми мучительными подробностями.
Рано утром в камеру к нему входили охранники с короткими резиновыми дубинками и помятым металлическим ведром для рвоты. И принимались бить его этими дубинками по животу, бедрам, паху. Прикованный к железным прутьям решетки, совершенно беспомощный, Роган чувствовал, как к горлу подступал ком, и его начинало рвать. Один из мучителей тут же услужливо подносил ведро. Они не задавали ни единого вопроса. Они избивали его равнодушно и автоматически, просто для того, чтобы подготовить для дальнейших «процедур» дня. Задавали тон.
Затем еще один охранник вкатывал в камеру тележку с подносом, где лежал кусок черного хлеба и стояла миска с сероватой липкой жижей, которую они называли овсянкой. Они приказывали Рогану есть, и он, постоянно голодный, жадно глотал комковатую кашу и вгрызался в черствый, словно резиновый хлеб. Когда с завтраком было покончено, мучители вновь становились в круг с таким видом, точно собирались его бить. И тут нервы у Рогана не выдерживали. Его охватывал почти животный страх, тело, ослабленное недоеданием и пытками, уже не могло контролировать желудок. И все только что съеденное начинало выходить наружу против его воли. Он чувствовал, как штаны становятся липкими, — это вытекала из него овсянка.
Когда жуткая вонь заполняла камеру, охранники выволакивали его наружу и вели длинными коридорами Мюнхенского дворца правосудия. Отделанные мрамором холлы были пусты в этот ранний час, но Роган все равно испытывал жгучий стыд — за след из маленьких коричневых капель, что оставлял за собой на полу. Желудок и кишечник по-прежнему отказывались удерживать пищу, и хотя он старался собрать в кулак всю свою волю, чтобы не допустить этого, чувствовал, как обе штанины по всей длине становятся влажными и липкими. А вонь, исходящая от него, так и тянулась следом, через все эти залы, холлы и коридоры. На какое-то время боль от ударов могла заглушить стыд, ровно до тех пор, пока его не усаживали перед столом, где должны были расположиться семеро его мучителей и начать допрос. Роган сидел и чувствовал, как вонючая полужидкая масса липнет к телу.
Охранники приковывали его за руки и за ноги к тяжелому деревянному стулу, затем клали ключи от наручников на длинный стол красного дерева. Как только входил первый из семерых дознавателей, вся охрана тотчас удалялась. Затем постепенно начинали подтягиваться и остальные участники процесса, некоторые с кофейными чашками в руках. На первой неделе Клаус фон Остен всегда появлялся последним. То была неделя так называемого «нормального» физического воздействия на Рогана.
