При этом надо заметить, что «плюрализм мнений» в обществе все-таки присутствовал. Загнать обратно в бутылку джинна, выпущенного Петром I, было трудно: появились новые классы элиты (служилое дворянство, купечество демидовского типа). Они готовились потребовать свой кусок, а во Франции уже потребовали, и все это происходило на фоне стремительно изменяющегося лица Европы. Завершалось XVIII столетие – наступал век новых тенденций. От империй – к национальным государствам. Наполеон Бонапарт, ровно так же, как и Петр Великий, начал строить национальное государство, опираясь на опыт абсолютизма и имперства.
И тут случилось еще одно чудо. Соперничество с Бонапартом волей-неволей потребовало переориентировать политику на европейские рельсы, вернуться к традиционным геополитическим союзникам (Австрия, Пруссия), сменить принципы управления (реформы Сперанского), а самое главное – создать систему национальных мифов и кодов, отличных от существовавших до тех пор. Частично эта задача была решена в ходе Отечественной войны 1812 года, когда возникло доселе невиданное в истории явление – массовое партизанское движение. Не крестьянская война, не абстрактный бунт, «бессмысленный и беспощадный», а движение широких масс некомбатантов под национальным флагом. Подобное на сопоставимом временном отрезке имело место лишь в Италии, где носило название «рисорджименто» (итал. il risorgimento – «возрождение, обновление») и традиционно связывалось с именем Джузеппе Гарибальди.
Впрочем, российский император воспринимал национальный порыв исключительно как проявление верноподданнических чувств в отношении него лично, то есть жил старыми парадигмами. Вспомним хотя бы название оперы М. И. Глинки, созданной под мощнейшим влиянием событий 1812 года, которые пробудили интерес к более давней истории, – «Жизнь за царя».
Победа над Наполеоном могла вывести Россию в абсолютные лидеры среди стран Европы по всем позициям. Но этого не случилось. «Властитель слабый и лукавый, / презренный щеголь, враг труда», а можно еще сказать и отцеубийца на троне, более предпочитал устраивать балы и рауты, нежели заниматься государственной политикой. Он так и не стал национальным вождем, сопоставимым по мощи с Наполеоном, Гарибальди или Бисмарком. Неудивительно, что его правление вызвало недовольство части военной элиты, уверенной в том, что плодами их побед можно было воспользоваться более разумно, которое вылилось в движение декабристов. Только романовские историографы способны назвать «золотым» век, в котором попытки захватить власть (успешные или неуспешные) происходят в среднем каждые 25 лет [20] . В очередной раз надо признать: российским правителям катастрофически не повезло с народом. Причем с элитой тоже.
Николай I, пришедший вслед за Александром I, по уже вполне сложившейся романовской традиции начал царствование с закручивания гаек и наступления на гражданские свободы, усиления цензуры и политического сыска, что на каком-то этапе дало определенные результаты, если таковыми считать политическую стабильность. Но, не имея ясной национальной идеи – и вообще, хотя бы каких-нибудь идей, кроме идеи «сильного государства» (а государство, как известно, это Я), – он превратил Россию в «жандарма Европы» и ознаменовал свое правление исключительно «успешными» карательными экспедициями в Польше и Венгрии. (Любопытно, что 100 лет спустя очередное авторитарное правительство России наступит ровно на те же грабли, разменяв славу спасителей Европы от фашизма на сомнительные лавры палачей Пражской весны.)
На этом Романове следует остановиться чуть подробнее, поскольку именно в эпоху Николая I были подхвачены бациллы, которые через полстолетия вылились в чуму большевизма и крах династии. Не видя иной выгоды, кроме маниакального приращения территорий, что в те годы начинало терять всякий политический смысл, Николай Палкин посылал победоносные русские полки во все концы света. Вновь шла бесконечная война с Турцией и Персией; еще немного – и рухнет Османская империя. Но тут вмешались настоящие хозяева. Видя, что пес, которого они так вдохновенно натаскивали против России, – Османы – начал терять шерсть клочьями и изрядно поскуливать, за дело взялась старушка Британия. Разразилась Крымская война. Трагическое событие для России, последствия которого оказались куда страшнее, чем последствия двух мировых войн XX века. Да, собственно, эти войны и стали прямым результатом Крымской войны 1853–1856 годов.
Французский реванш
Не веселую, братцы, вам песню спою,
Не могучую песню победы,
Что певали отцы в Бородинском бою,
Что певали в Очакове деды.
Я спою вам о том, как от южных полей
Поднималося облако пыли,
Как сходили враги без числа с кораблей,
И пришли к нам, и нас победили…
А. Апухтин (1869)
– Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни Бог войны, они стрелять не годятся…
Н. С. Лесков. «Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе» (1882)
История, говорят, повторяется дважды: один раз как трагедия, другой раз как фарс. Но в случае с Крымской, или, точнее, Восточной, войной слово «фарс» не подходит, хотя определенный элемент лицедейства в тех событиях присутствовал. Это был кровавый фарс, ухмылка демона, позор правящей династии и пролог грядущего Апокалипсиса.
Поводом к войне послужил, казалось бы, исключительно теологический спор между католическим и православным духовенством о святых местах в Иерусалиме, то есть о том, в чьем ведении должен находиться «гроб Господень» и кому чинить купол Вифлеемского храма, построенного на месте, где, по свидетельству Библии, родился Иисус Христос. Проблема была даже не столько в противодействии «врагов христиан» – турок, сколько в том, что сами христиане никак не могли договориться между собой: католическую Францию представлял Наполеон III, племянник того самого, первого и единственного Наполеона Бонапарта, считавшегося согласно официальной концепции не только «узурпатором», но еще и «еретиком». Таким образом, Россия, рассорившись с потенциальными союзниками и желая сохранить лицо, выдвинула абстрактные требования о защите «всех христиан», находящихся в турецкой юрисдикции. Что и говорить, для мистической династии это архиважные вопросы. Делегация переговорщиков в Стамбуле, возглавляемая князем Александром Меншиковым, правнуком сподвижника Петра I, вела себя так, будто рассчитывала как минимум на покровительство самого Небесного воинства, – заносчиво и провокационно. Турции поставили ультиматум и тотчас оккупировали Молдавию и Валахию. Но с воинством земным у России дела складывались не столь гладко.
Еще можно было бы понять пафос императорских слуг, если бы Россия предварительно готовилась к войне, разрабатывала новые виды оружия, осваивала передовую тактику, создавала экономические предпосылки для «броска на Юг», как это обычно делали великие диктаторы. Тогда повод не имел бы большого значения. Но презрительное отношение к материальному миру породило у российской элиты ощущение, что войну удастся выиграть чудесным образом без пушек и ружей, без современного флота и укреплений, одними лишь парадами и молебнами
Военные историки А. П. Денисов и Ю. Г. Перечнев отмечают, хотя техническая мысль в России шла в ногу с европейской, разрабатывались новые образцы вооружения, а инженерное обеспечение было на высоте, неэффективная бюрократическая система не позволяла использовать это преимущество. Передовые идеи реализовывались с таким запозданием, что их внедрение порой теряло всякий смысл: «Лафеты береговых орудий в середине XIX столетия в большинстве своем были деревянными, с отдельными металлическими деталями, хотя в 1846 году береговая и крепостная артиллерия получила железный лафет Венгловского, более прочный и удобный, чем все современные ему лафеты в России и в Западной Европе. Замена деревянных лафетов металлическими проводилась крайне медленно, и в период Крымской войны большинство орудий береговой артиллерии имело деревянные лафеты устаревших образцов.
В середине XIX века в русской береговой артиллерии прицеливание производилось с помощью съемных деревянных прицелов. Перед каждым выстрелом, во избежание поломки, прицелы приходилось снимать, что создавало неудобства и снижало скорострельность. Правда, в 1853 году русский артиллерист В. Ф. Петрушевский изобрел более совершенный прицел, привинчивавшийся к орудию, но этот прицел стал применяться в русской артиллерии только после окончания Крымской войны»67.
К 1852 году Россия ежегодно производила 50–70 тыс. ружей и пистолетов (за первый год войны их потребовалось 200 тыс.), 100–120 орудий (потребовалось более 300) и 60–80 тыс. пудов пороха (только за 11 месяцев обороны Севастополя израсходовано 250 тыс. пудов). Русские гладкоствольные ружья заряжались в 12 приемов, а стреляли на 200 шагов. Для парадировки, которой непременно сопровождались торжества «золотого века Романовых», это не имело значения. Но на вооружении англо-французской (отчасти и турецкой) пехоты состояли дальнобойные штуцера с нарезными стволами, которые били на 1300 шагов. Любой прямой огневой контакт означал практически безнаказанное массовое истребление русских солдат, о чем спустя 20 лет с горькой иронией напишет Николай Лесков в своем знаменитом «Сказе о тульском косом Левше…». Мы привыкли воспринимать его как сказку, в действительности же это едкий политический памфлет.
