Не будет преувеличением сказать, что в результате Восточной войны Россия частично утратила свою независимость.
Многие современники отмечают любовь императора «ко всему русскому». Именно во времена Николая I при дворе входит в привычку говорить по-русски («Даже с женщинами!» – восхищенно пишет в своем дневнике камер-фрейлина графиня Антонина Блудова, что, по ее мнению, было «дотоле неслыханным делом»).
Тут мы имеем еще один замечательный образчик романовского «агитпропа». Русский язык уже почти 100 лет как язык науки, благодаря «немцу»-Ломоносову. С тех же пор образованной публике известны Сумароков и Тредиаковский. Литературное наследие Гавриила Державина – девять толстенных, почти тысячестраничных томов. Золотой век русской поэзии – свершившийся факт. Грибоедов к тому времени уже был принесен в жертву «восточному вопросу», значит, все, чем он прославил русскую словесность, уже создано. Пушкин достиг всероссийской известности. Творят Жуковский, Гоголь, Баратынский… А при дворе только «входит в привычку» (!) говорить на языке родной страны. Если это не колониальные порядки, то что тогда, скажите, колониальные порядки?!
Николай I скончался внезапно 18 февраля 1855 года. А поскольку российское общество уже настолько привыкло к тому, что скоропостижная смерть государя просто никак не может быть случайностью, что тотчас начали циркулировать слухи о его отравлении (якобы яд царю дал придворный лекарь – дело врачей-убийц, бета-версия!) или даже… о самоубийстве. По официальной версии, Император Всероссийский умер от воспаления легких, подхваченного во время очередного парада. Воистину сама судьба поглумилась над самодержцем – устроить парад по поводу сокрушительного военного поражения и быть «смертельно раненным» инфлюэнцей! Чем не иллюстрация к строкам Федора Тютчева (1855):
Не богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, —
Все было ложь в тебе, все призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.
Кто-кто, а Федор Иванович малую толику в европейской политике смыслил.
Уже 24 марта 1855 года увидела свет книга графа Дмитрия Блудова, отца упомянутой придворной, большого друга и сподвижника Карамзина, «Последние часы жизни императора Николая Первого»73. В книге полностью отрицалась возможность самоубийства императора «как достойного члена Церкви Христовой». Судя по тому, что между событием и выходом книги прошло чуть больше месяца, а это и при современных технологиях (компьютерной верстке, фотоформах и пр.) рекордный срок, какие-то причины поскорее выдать в массы «позолоченную» официальную версию и закрыть дискуссию все-таки были.
Смешно, но его наследник Александр II (Освободитель) погиб через роковой для династии срок – 25 лет, причем, как и добрая половина Романовых, в результате политического покушения [21] . (У Николая получается почти 30 лет на троне. Видимо, «закручивание гаек» дало возможность просидеть на нем чуть дольше.) Таким образом, за без малого сотню лет мы не имеем ни одного Романова, включая Александра III, смерть которого не вызвала бы как минимум обоснованных сомнений в ее естественных причинах. Хотели Рим? Рим и получился.
Назад, в будущее!
У всех народов историю заменяет басня, пока философия не просвещает людей; и когда наконец она является среди этого мрака, она находит умы, столь ослепленные вековыми заблуждениями, что ей с трудом удается вразумить их; она находит церемонии, явления, памятники, воздвигнутые для того, чтобы подтверждать ложь.
Ф. М. А. Вольтер
Никогда не выживет тот народ, который принимает трактовку своей истории со слов соседа.
Ф. В. Ницше
XX и особенно XXI век – века коммуникаций. Лицо времени определяет форма подачи информации в новостях. Мы слышим «От советского информбюро», произнесенное характерным голосом Левитана, – и уже не надо пояснять, о какой эпохе идет речь. Мы видим «Лебединое озеро» на экране черно-белого телевизора «Темп», и также весь комплекс ассоциаций улавливается достаточно четко.
За рубежом феномен массовых коммуникаций пристально изучается. Причем изучается не в последнюю очередь как инструмент административного управления. Ряд крупных специалистов, в частности директор Центра глобальных исследований связи (CGCs) Пенсильванского университета Монро Прайс, склонны даже национальную идентичность в условиях глобального информационного и постинформационного развития определять через систему национальных «кодов», «идей», «мифов», транслируемых национальными СМИ: «Внутри государства национальная идентичность состоит из набора идей, мифов и установок, используемых господствующей группой или коалицией для удержания власти (и, разумеется, другими группами для оспаривания или достижения власти). Правительства могут конкурировать на своем внутреннем рынке лояльности путем выдвижения внутренне контролируемой идеи национальной идентичности, что они почти всегда и делают. На правильно функционирующем рынке правительство… взаимодействует с другими группами интересов в диалогическом развитии обычаев, определении стандартов и построении целесообразных ограничений или табу»74.
Ключевое внимание уделяет национальной мифологии английский философ и социальный антрополог Эрнест Андре Геллнер75.
В начале этой книги мы договорились, что идеи, высказываемые в ней, по большей части будут носить характер гипотез. Позволю себе выдвинуть гипотезу уже в отношении современности: здесь вроде бы и источники есть, и раскопок проводить не надо, однако причины и следствия так перепутаны, «культурные слои» так перемешаны, находки похоронены под таким ворохом информационного мусора, что до истины добраться ничуть не проще, чем до погребальной камеры Гнёздовского кургана.
Моя гипотеза такова. Предположим – ну, чисто умозрительно, – что у России есть враги. Намеренно не буду проводить никаких этнических аналогий, поскольку враги определяются не национальной принадлежностью, а конфликтом интересов. Сегодня наши интересы могут вступать в конфликт с интересами Британии, завтра – Польши, послезавтра – Науру (последнее, видимо, не за горами). Итак, дано: с одной стороны имеется мощная, талантливая, успешная нация (неважно какая!), с другой – некая выстроенная десятилетиями система кланово-феодальных международных отношений, позволяющая обогащаться узкой группе принципалов, которые видят в этой нации (неважно какой!) угрозу своему благополучию. Уничтожить эту группу, во-первых, не так просто: прямое боестолкновение связано с большими потерями, как показала хотя бы Восточная война. А во-вторых, за последние 200 лет концепция войны сильно изменилась. Если раньше высшим достижением военной науки было уничтожение врага, то современная концепция предполагает не уничтожение, а управление врагом.
Управляемый враг очень удобен. Он не причинит вреда, но может принести много пользы, например, выступить в роли мальчика для битья, «оси зла», государства-изгоя, а также «надувного чудища» перед некими туземцами (скажем, в Афганистане), чтобы удобнее было взять на себя роль «миротворца», и т. д.
Естественно, это комбинации многоходовые, многовариантные, и доступны они только хорошо подготовленным операторам, в чьих руках даже не СМИ: СМИ – это пошло, обыватель уже давно научился различать, где хвост машет собакой, а где наоборот. В руках данной группы прикормленный «креативный класс», который за немалые деньги создает «коды», «идеи» и «мифы». Случайно ли одним из самых высокооплачиваемых в СССР был труд писателя? А кто такой писатель? Человек, создающий миры. И в зависимости от того, насколько эти миры привлекательны, насколько хочется ассоциировать себя с ними и жить в них, более или менее успешно сохраняется status quo. Как большинство образованных русских представляет себе события 1812 года? По роману Толстого «Война и мир» и стихотворению Лермонтова «Бородино». События Второй мировой войны? Преимущественно по продукции киноконцерна «Мосфильм».
Событие становится фактом национальной истории лишь после того, как было осмыслено деятелями культуры. Но случается и так, что само событие отсутствует, а литературно-художественное осмысление есть. Пример – пресловутое «татаро-монгольское нашествие». Большинство представляет его исключительно по трилогии Яна. Но это не единственный пример. Сила искусства велика. Оно заставляет сопереживать, вызывает эмоции, которые редки в реальной жизни. Оно формирует уникальный опыт переживаний. Так, заставляя переживать опыт поражений, не существовавших в реальности, оно записывает в «национальный код» популярный ныне в молодежной среде американизм «лузер». А теми, кто уже многократно пережил боль поражения и привык к ней, проще управлять. Образ лузера становится частью коллективного бессознательного. Ох, не так уж и глуп был Михайло Васильевич Ломоносов, когда правил Вольтера и требовал от Мюллера выбирать выражения, в которых тот описывал перемещения славянских племен древности (см. приложение 1).
