Я же на то время ничего этого не знала, ибо претензии мои к миру были весьма ограниченными. Меня интересовала лишь женская репродукция во всём её многообразии, посмеяться и помечтать.
Тогда ещё – назовём его Вольдемар – работал обычным смертным ординатором, а не главным специалистом не будем уточнять где. Кроме него, я дружила ещё с… пусть будет Зюзей. Зюзя была потрясающей женщиной. Не смотри, что не красавица, муж – красавец и двое детей в кармане. Зюзя умудрялась наставлять красивому мужу ветвистые рога – где по любви, где по дружбе, а когда и от скуки. Причём не отходя от рабочего места, по дороге на рынок и где только можно и нельзя. При этом она была прекрасной матерью – не нянькой, а именно матерью. Другом своим девочкам. Просто Зюзя сама была ребёнком. За это её и любили все, включая прежде всего красавца-мужа, который как-то гонялся по всему роддому за неонатологом с целью набить последнему лицо. После они сидели в кафе и плакались друг другу на Зюзю. Пришедшая чуть позже Зюзя хоть и получила в глаз, но уже спустя пятнадцать минут сидела на коленях у мужа, не забывая подмигивать красавцу-неонатологу. Невзирая на бл…дство, специалистом она была ого-го каким – куда там Вольдемару. Но эта история не о Зюзе.
А о бабе Гале.
Вольдемар и Зюзя помнили бабу Галю молодой красивой шестидесятилетней женщиной в расцвете сил и с тридцатилетним гражданским супругом в придачу. Именно благодаря бабе Гале Вольдемар и Зюзя умели то, что они умели. А умели они немало руками, а Зюзя – ещё и головой.
Баба Галя была из тех, кто нёс с Лениным бревно на субботнике, переливал кровь внутриартериально при помощи такой-то матери – и полумёртвые солдаты становились живыми. Баба Галя была из тех, кого первые секретари обкомов приглашали к своим жёнам на дом в сталинские высотки в сталинские же времена. Нет. Не чаю попить. Поскольку рано или поздно любой страх нивелируется, а деньги человек любит больше, чем боится страха, баба Галя освоила ниву криминальных абортов круче любого агрария. Домик себе славный справила на окраине, которая нынче почти центр города. С садиком и огородиком. И пошёл к ней поток страждущих избавиться. Потом аборты снова опять разрешили – но поток страждущих не иссяк. Ибо баба Галя специализировалась на абортах в позднем сроке. Садик-огородик был прикопан кое-чем чаще, чем у иных картошка родится, а дом полнился дефицитными югославскими стенками, чешским хрусталём, индийским кофе и даже американским бабл-гамом. Сама же Галя – тогда ещё отнюдь не баба – была увешана бриллиантами покруче, чем модель на показе продукции «Де Бирс», потому что наши бриллианты были, есть и будут самыми бриллиантовыми в мире!
Но я не о морально-этических, правовых и прочих аспектах. На это есть суд. Божий. И если и есть там чьё дело первым на очереди о детоубийстве, то уж не бабы-Галино, поверьте.
Я о том, что к тому времени, как Колумб и все-все-все, Галина была уже бабой Галей и начинала походить на городскую сумасшедшую. Сорокалетний молодой красивый сожитель покинул даму, как только она вышла на пенсию. А на пенсию её уже «вышли», потому что семьдесят, и Вольдемар, и Зюзя, и ещё много молодых – обученных ею же и прочими.
Но если у прочих была семья, дети, внуки и какие-никакие спутники жизни – то есть есть с кем на веранде генеральской дачи в Венках чаю с плюшками попить, то у бабы Гали, кроме работы, не было ничего и никого. Только стая безумных котов, разодравших и зассавших окончательно остатки былого великолепия, и не менее безумная стая молодых охотников за вкусным куском недвижимости уже в черте города к тому моменту.
Каждое утро баба Галя просыпалась, кормила котов, умывалась, одевалась и пилила с одной окраины, которая сейчас почти центр, на другую окраину, которая сейчас почти центр.
К тому моменту, как я пришла в интернатуру, баба Галя была кем-то (или чем-то) вроде род-домового. Это был штатный юродивый, а их обижать нельзя. Акушерки поили её чаем, врачи кормили обедами и приносили одёжку. Баба Галя деградировала семимильными шагами. Это был, конечно, не старик Альцгеймер. Это был обычный старческий маразм, наступивший от ненужности и одиночества. С одиночеством мы поделать ничего не могли, но иллюзию нужности создать были просто обязаны. Поэтому те же Вольдемар и Зюзя хотя и ржали – когда за, а когда и в глаза старушке, – любили её и в меру сил пытались облегчить суетный конец мытарского существования.
В отделение и в палаты бабу Галю не пускали, но в ординаторской она была вольна сидеть хоть целый день. Пару раз её привлекали – пока ещё не совсем у неё крыша поехала – для участия в «конвульсиумах», и советы её были, чего греха таить, дельными. Но баба Галя была из тех акушеров-маньяков, которые когда-то – ещё в доколумбову эпоху – исполняли внутреннее акушерское исследование без перчаток. Потому что – тактильная чувствительность. У неё даже был длинный острый крепкий ноготь – я уж не знаю, зачем он современным юношам, а баба Галя когда-то вскрывала им плодные пузыри. Причём эти самые исследования – внутренние – баба Галя делала, не снимая бриллиантов. Домашнюю деятельность она лет до шестидесяти пяти не прекращала, поэтому бедные эти бриллианты повидали немало.
Кроме котов – и уж куда как сильнее, чем к ним, – баба Галя была привязана к своим бриллиантам. Как там у Мерилин Монро на самом деле было – я не в курсе, а вот лучшими бабы-Галиными друзьями эти огранённые углероды таки были. Если не единственными. Потому что настоящие друзья не жалеют, в отличие от Вольдемара, Зюзи, начмеда и вашей, тогда ещё юной, покорной слуги. Настоящие друзья – холодны и безупречно прозрачны.
И вот на этих самых бриллиантах, а также изумрудах, сапфирах и куче всякого качественного золотишка крыша у бабы Гали и поехала окончательно. Ела она какую-то кильку чуть ли не из одной миски с котами. Носила почти лохмотья, потому что подаренные вещи складывала в шкафы на какой-то неведомый грядущий чёрный день, хотя уже дни текущие у неё были чернее некуда. Ходила в валенках без галош, невзирая на полную прихожую своих и наших слабопоношенных сапог. На голове носила шапочку, связанную ей в благодарность той самой женой первого секретаря обкома. И… и везде и всегда за собой таскала мешочек со своими драгоценностями. «Мешочек» – это, конечно, слабо сказано. Но «мешок» – это бы я уже приврала. Платя дань «наследию прошлых лет», как и многие пожилые люди в этой стране, баба Галя чётко соблюдала законы конспирации – ходила она всегда обвешанная всяческими пакетами и кульками. С килькой. Со старой пудрой. Со статуэткой с отбитым носом. С тряпьём. Чтобы никто не догадался, где на этот раз припрятаны драгоценности.
А ещё баба Галя регулярно чистила своих «друзей». Брала в родзале нашатырный спирт, складывала золотобриллианты в литровую банку, заливала щедро всё это дело и закрывала крышкой. Нам разрешалось посмотреть. Кстати, что до способа очистки – до сих пор лучшего не придумано человечеством. Только не вздумайте окунуть в нашатырь жемчуг и янтарь.
И вот в один из вечеров, когда Вольдемар, Зюзя и я сидели в ординаторской обсервационного отделения и обдумывали план, как бы повежливее, но посильнее намекнуть бабе Гале, что, мол, «нихт ходить», – по заданию начмеда. Потому что самому начмеду, вишь, неудобно и неловко, потому что баба Галя его оперировать учила, – нас вдруг пробило на хи-хи. Феномен сей известен не только докторам. Но им – особенно. В особенности, простите за тавтологию, врачам хирургических специальностей. Если уж пробьёт на хи-хи – то это будет хи-хи, полностью блокирующее мозг. Защитная отпроблемная реакция. А мы ещё по пятьдесят коньяка приняли, потому что тогда ещё было можно, и даже закурили в ординаторской – потому что тогда! Ещё!! Было!!! Можно!!! Тёмным вечером, естественно, а не так, как хирургиня в «Покровских воротах». Эту фишку потом ещё «Маски-шоу» авторизировали.
Сидим мы, ржём, роемся в столе и по тумбочкам – чем закусить. Вдруг там печенюшка слегка надкушенная или яблочко слегка заветренное, а то и вовсе – лимон мумифицированный на счастье нам! Потому что мы-то по пятьдесят, а бутылка – вот она. Едва початая. Некомильфо без закуски. Шутим по дороге на эту тему и вообще обо всём – Колумбе там, дедушке Ленине, начмеде, бабе Гале…
И тут Вольдемар извлекает какой-то многослойный пакет. Вернее – многослойную конструкцию. Засаленную, местами рваную – прям что у бомжей на Курском. А поскольку мы хоть и врачи были, но юные, головы чугунные, коньяк и вообще люди весёлые – у нас уже не просто хи-хи. У нас начался некупируемый приступ веселья. Мы стали выдавать всякие версии не для слабонервных недокторов по поводу содержимого пакета. В его принадлежности мы ни на секунду не усомнились. Пакет кричал: «Я – бабы-Галин!» Попинали мы его, да и забыли. Потому что коньяк допили, шутили уже больше на предмет действующего начмеда, Зюзиных похождений и сексуальной ориентации Вольдемара. Он в ответ визжал бабьим голосом: «Фи! Уйдите, противные лесбиянки!» В общем, пошутили, выпили да и разошлись. Потому что работа не волк, а целая стая. Причём в зоопарке. И со всем этим что-то надо делать. Не волнуйтесь, мы были не пьяные. Во-первых – что там пол-литра на троих молодых и здоровых. Во-вторых – пучок петрушки мы всё-таки отобрали у акушерки. И сковородку жареной картошки – петрушку заесть.
