По губам Ингмара пробегает улыбка, он садится напротив Гуннара и говорит едва слышно, что камера включена, он может начинать.
— Я устал от твоей близорукости, — тихо говорит пастор. — От твоих неловких рук, твоего вечного страха…
— Стоп, — говорит Ингмар, вставая. — Ты должен ощущать тяжесть этих слов. Ты всего-навсего честен. Уйди от этой сосредоточенности. Не надо зацикливаться на формулировании своих мыслей. А в остальном — все прекрасно.
— Что-то я тебя не понимаю, — отвечает Гуннар, не глядя на Ингмара. — У меня не получится.
— Не надо так говорить, Гуннар. Ты все делаешь правильно — у тебя верная ритмика и все остальное. Просто ты слишком сосредоточиваешься на самих словах, ты играешь, вместо того, чтобы…
— Даже не хочу дальше слушать.
— Ну прошу тебя, Гуннар, я же говорил, что мы будем прогонять эту сцену по многу раз, — мягко увещевает Ингмар. — Под конец все будет прекрасно.
— Как на дрессировке, — бормочет Гуннар, сморкается и швыряет бумагу на пол.
Окунув два пальца в стакан с водой, Ингмар смачивает веки. Он смотрит на часы, барабанит по парте и старается говорить как можно мягче, когда спрашивает, остались ли у них силы на еще несколько дублей.
Все молчат, а Гуннар встает и подходит к окну.
— Мотор. Камера. Поехали.
Бревно уткнулось в борт, по всему парому пробежала легкая дрожь, стальные тросы спели в унисон.
Сзади его подхватили за загривок и руку, выволокли из воды, оттащили от края, дали оплеуху — такую, что потемнело в глазах.
— Стой здесь и веди себя подобающе!
Он пытался объяснить, что даже не намочил одежду.
— Слушай, когда я с тобой разговариваю, — перебил отец и продолжил уже гораздо спокойнее: — Я испугался. Понимаешь? А что, если бы ты утонул? Если бы тебя затянуло под паром?
— По-моему, я придумал прекрасную причину. Я имею в виду репутацию пастора. Но ты только отмахнулась. Я тебя понимаю. Ведь это была ложь. Главная причина в том, что я не могу тебя видеть. Ты слышала, что я сказал?
— Конечно, слышала, — отвечает Ингмар.
— Я устал от твоей заботы, от твоей болтовни и добрых советов…
Ингмар помнит, как ему было стыдно за то, что он снова разочаровал отца. Он не понимал, почему ему никогда не удается поступить так, как надо. Ведь он знал, что ему наказали стоять на месте, рядом с возом, на который отец повесил пиджак.
Когда они причалили к берегу, отец слегка улыбнулся и, потрепав его по волосам, сказал: «Спускайся, глупыш».
От этого доброго голоса у Ингмара на глаза навернулись слезы. Он шел за отцом, и нес его пиджак, и подал его отцу, когда они вышли на дорогу, он кивал всем, с кем прощался отец.
Холодная волна внезапно пронеслась мимо, словно трещина в воздухе, и тотчас исчезла в норе на отвесном песчаном склоне.
Отец остановился, ожидая, пока они останутся одни, огляделся вокруг, затем положил велосипед в канаву, где он бесшумно утонул в высокой траве. Лицо его преобразилось, щеки покраснели, он крепко схватил Ингмара за плечи, встряхнул и закричал: «Ты что себе думаешь? Решил, что мне нравится с тобой нянчиться? Да? Так ты думаешь? Вот что я тебе скажу, Малыш: если мать уйдет, остальное меня не волнует. Пусть забирает тебя с собой. Пусть. Значит, у меня больше нет никаких детей. Понял? Я люблю только ее и никого больше».
Отец поднял велосипед, прошипев: «И прекрати все время тереть глаза!»
«Извините», — поспешно ответил Ингмар.
Заметив, что Ингмар идет следом, отец вскочил на велосипед и поехал по прямой гравийной дороге.
— Я устал от тебя, — говорит пастор. — От всего…
— Последнюю реплику надо сделать еще раз, — перебивает Ингмар дрожащим голосом. — Камера едет. Ты начинаешь с паузы и продолжаешь до самого конца.
— Я устал от тебя, — говорит пастор. — От всего, что с тобой связано.
— Почему ты раньше об этом не говорил? — тихо спрашивает Ингмар.
— Потому что я воспитанный человек, — отвечает пастор и замолкает.
— Продолжай, продолжай же, — подбадривает его Ингмар, встречаясь с ним взглядом.
— Плевать я на все хотел, — говорит Гуннар.
— Черт, — отвечает Ингмар, проводя рукой по губам.
— С меня хватит, плевать я хотел на весь этот фильм!
— Да пошел ты к чертовой матери!
Ингмар швыряет стакан с водой об стену. Осколки стекла и воды брызжут на детские рисунки и пол. Шипит металлическая коробка одного из прожекторов.
Комната качается, словно плот, Ингмар несется вперед, опрокидывая стул.
Гуннар отворачивается, но Ингмар хватает его за руку.
— Никуда ты не пойдешь! — кричит он. — Понял? Ты останешься и будешь делать то, что я говорю!
Пообедав у себя в номере, он включает взятый напрокат телевизор. Когда изображение становится четким, на экране возникает Бен Картрайт[40], снимающий шляпу.
Словно только дожидался, когда включат телевизор.
Лицо его блестит, седые волосы немного взлохмачены.
Складка, пролегающая на переносице меж черных бровей, наводит Ингмара на мысль о большом накладном носе.
— Кого ты думаешь обмануть, Малыш?
Бен снимает накладной нос и кладет его на Библию. Ворчливо повторяет вопрос самому себе, вытирая пальцем свой курносый сопливый носишко.
Ингмар смущается.
Бен подается вперед, наклоняясь над камерой, словно глядит в зеркало. Когда он стаскивает с себя красивую накладную верхнюю губу, Ингмар выключает телевизор.
Он вспоминает, как взял со стола письмо Дага, оставленное родителями, и читал его в одиночестве, стоя в столовой. Была зима, Даг уже второй месяц служил добровольцем на фронте в Финляндии. Он отморозил уши и ногу, но писал, что чувствует себя хорошо.
«Врешь», — подумал Ингмар.
Даг сообщал, что рассказывать особо не о чем, хотя все знали, что шведские войска оказались в самом центре бомбардировок Кемиярви.
«Впрочем, о войне писать не буду», — добавляет Даг.
Целью этого короткого скупого письма было заставить родителей прислать ему молочного шоколада и шлем.
— У меня есть немного шоколада, — говорит Ингмар, стучась в дверь.
В самом конце гостиничного коридора, возле начала лестницы, настенные бра отбрасывают мощный, но мутный свет на обои с красными медальонами.
Несколько мгновений Ингмар стоит, не шевелясь, и смотрит на коробку с шоколадом. Затем снова тихонько стучит.
Едва слышный треск, прерываясь, прокатывается по потолку.
— Гуннар? — тихо зовет он и опять стучит в дверь.
Закрыв глаза, он одной рукой ощупывает живот, оттягивает тугой пояс на брюках.
Музыка по радио звучит и вновь умолкает. Сонно перекатываются ноты фортепианной пьесы.
— Нам надо поговорить, — продолжает Ингмар, но больше уже не стучит.
Он медленно бредет по коридору, чувствуя, как деревянный пол под ковром прогибается под тяжестью его тела.
Кто-то движется в лучах бра, скрытый ослепительным светом.
Стройная нога, костыль.
Ингмар приближается, но вдруг поворачивается и идет в противоположном направлении, бежит, взлетает по лестнице большими шагами, немного споткнувшись на верхней ступеньке.
Сердце колотится в груди, когда он останавливается возле дверей в гостиную с телевизором. Он старается думать, что не мог видеть кормилицу, в той запущенной комнате, это был кто-то другой. Он ждет, гладит себя по волосам — надо успокоиться. Хочет вернуть лицу его естественное выражение. Свои настоящие губы и глаза.
Свет за опаловым стеклом время от времени вспыхивает.
Вдруг из трещащих динамиков слышатся звуки марша.
Свет гаснет. Наступает тишина.
Ингмар подходит, стучит в дверь, открывает ее и заглядывает. Шарит по стене в поисках выключателя и поворачивает его. В люстре на потолке раздается звон, но зажигается тусклая настольная лампа в форме маленького бродяжки с гармошкой, стоящая в глубине комнаты.
Ингмар входит и пытается улыбнуться, понимая, что все спрятались. Они втиснулись за зеленые диваны, за драпировку, шифоньер и тумбочку с телевизором.
Но он, как ни в чем не бывало, словно не замечая, что его пытаются разыграть, не придавая значения тому, что Ингрид стоит на четвереньках за креслом, а Макс только что скрылся между окном и гардиной, начинает рассказывать о своем сне.
— Я должен ставить пьесу Стриндберга в Драматене, — начинает он, садясь на диван. — Безобразные декорации — маленькие корявые вишневые деревца и ручьи с настоящей водой, которые текут вот так.
Тумбочка трещит, кто-то елозит за спинкой дивана; вдруг он чувствует, как что-то мягкое упирается ему в лодыжку, и опускает глаза. Стельная овца кладет голову на пол, едва не прижимаясь влажным носом к его ноге.
