как попасть в будущее. Как Брежнев.
– А потом?
– А потом Брежнев умер, и Черненко, и Андропов…
– В общем, все умерли.
– Не паясничай. – Он попытался придать себе строгий вид.
Агата обвила его шею рукой, вытянулась вдоль его тела.
– Больше не будем разговаривать? – Спросил он куда-то в ее макушку.
– Нет…
Дни летели, сменяя друг друга с невероятной скоростью, и в ритм с ними стучало сердце. Жизнь стала невероятно легкой. Она скользила вокруг, обволакивала, качала на руках. Все обрело скорость и цвет. Надо идти? Нет – бежать! По желтой траве и черному асфальту, в белых кроссовках, скорее, скорее – к ее дому под красной крышей, в подъезд с бело-синими стенами. Взлететь на четвертый этаж и… умереть, подавившись собственным сердцем в тот самый миг, когда из ее дверей выйдет молодой, холеный мужик.
Максим сделал вид, что спускается по лестнице, пропустил его вперед и сел на ступеньку. Ноги сделались слабыми, свело живот. Он закрыл глаза и тут же, немедленно, замаячила перед ним спина Агаты, на которую падал свет из коридора, а потом тонкий шрам на ее животе стал расти, пока не заполнил собой целый мир, и не наступила темнота.
До дома он шел закоулками, чтобы не увидел кто-нибудь его лицо, которое будто окунули в цемент – оно стало каким-то тяжелым и застывшим. У подъезда остановился, запрокинул голову и стал похож на собаку, что собралась повыть на луну. Постоял, посмотрел, как пробивается наружу из кухонного окна веселый желтый свет. Нинка не спит. Он видел, как бродит по кухне ее силуэт. Вот идет к шкафу, достает, наверно, чашку. Замерла – значит у плиты. Пропала – отошла к холодильнику. Снова появилась. Ждет. Любит? Не звонит. Значит верит? Или плевать хотела? Нет. Верит.
И снова появились, сменяя друг друга в этой желтизне, то Агатины глаза, то ее оскаленный рот, то ее колено или острый локоть, то вот она сама, скользкая, блестящая, вертелась рядом, и раздавалось где-то над ухом сбивчивое ее дыхание.
Еще никогда так остро ему не хотелось бляди, чтобы убедиться, что дело не в нем, а во всем продажном бабьем роде. Он повернулся и побежал. Уже не таясь, по улицам, разбрызгивая невидимые в темноте лужи, задыхаясь от отчаяния, повисшего на его шее рукастой обезьяной. Протопал по лестнице, замолотил кулаками в знакомую дверь.
– Агата, открой!
Она распахнула дверь так быстро, словно ждала с той стороны. Он почему-то подумал «таилась». Как маленькое злобное чудовище, прячущееся во мраке, чтобы высасывать кровь по ночам.
– Кто к тебе ходит? Кто к тебе ходит? – Тряс, ломал ее плечи.
Она вывернулась, отскочила.
– Сегодня вот арбуз принесли.
– Что? – Растерялся даже.
– Арбуз, говорю, принесли. Будешь?
Это спокойствие в ее голосе было каким-то уничтожающим, как будто ничего и не произошло. В его голове метались, наскакивая друг на друга, мысли: «Соври что-нибудь. Соври». И еще: «Какая у нее тонкая шея».
– Как ты думаешь, – спросила она, – что я делаю, когда ты не здесь?
Он оглядел разбросанные по полу подушки, скомканный плед, и ее тонкую фигурку, завернутую в желтый, детский какой-то халат с утенком.
– Какая же ты дрянь.
Она кивнула, словно соглашаясь с какой-то мыслью внутри себя.
– Пойдем, я тебе покажу кое-что. – Она развернулась и прошла в свою крошечную кухоньку, порылась в ящиках. – Вот, смотри. Это набор отверток. Я умею ими пользоваться. Прикручивать дверцы, ручки, столы собирать. У меня тут под раковиной недавно трубу сорвало, я ее на место поставила. Это легко.
– Слушай…
– Нет, это ты слушай! – Глаза ее сузились, она стала говорить быстрее. – У меня и дрель есть, веришь – нет? И еще, чтобы ввернуть шуруп в стену, делают такие деревяшечки – чопики, так шуруп крепче держится. А чтобы передвинуть холодильник в одиночку, его надо на себя наклонить, и переставлять с угла на угол. А еще в продуктовых магазинах ненавидят одиночек! Ты знал, что в магазинах ненавидят одиночек? Ты видел, как упаковывают продукты? Там же для одного всегда слишком много! Ты видел, сейчас продают такой специальный обойный клей, который можно намазывать прямо на стену, потому что так проще в одиночку клеить обои. Я все могу сама, Максим, все! Я здесь сама все сделала. Знаешь, я ведь только звонок дверной делать не стала. Я подумала… Да какая разница, что я подумала. Ты об этом почти полгода знаешь. А сегодня один парень мне арбуз привез, он про этот звонок всего один день знает. И я подумала: «А вдруг?»
– Агата…
– Иди домой, Максим.
Он вернулся домой. Нина не вышла его встречать. Максим прошелся по квартире, не нашел ее ни на кухне, ни в зале. Из спальни растекался по полу коридора свет от ночника. Его жена лежала на кровати, укрывшись пледом, и читала. Она глянула на него поверх страницы и вопросительно качнула головой.
– Нина, у нас дома что-нибудь сломалось?
Она села, поплотнее завернувшись в плед, отбросила со лба непослушную кудряшку, посмотрела на него, склонив немного голову на бок.
– Не знаю, Максим. Я все думала, ты мне скажешь.
Он сел на кровать к Нинке спиной.
– Пару дней назад кран в ванной потек. – Сказала Нина.
– Я сейчас посмотрю.
– Не надо, я слесаря вызвала, уже все в порядке.
– Нина, – он обернулся и посмотрел ей прямо в глаза, – хочешь, в деревню к матери твоей поедем?
– Хочу. – Она отложила книгу и пристроила голову ему на плечо.
– Я боялся, что ты откажешься.
– Нет, не откажусь. – Она отстранилась. Серые ее глаза заскользили по его лицу. – Там сейчас хорошо.
Спасибо тебе, Господи, за маленькие города, крошечные редакции местных газет и покладистого начальника Вовку, который легко подмахнул заявление на отпуск. Целый месяц на выздоровление! И прочь от Агаты, от ее детской фигурки, завернутой в желтый халат. Нина, Нинка родная рядом, со своими смеющимися глазами, уютным родным телом, щедрая, добрая, хорошая.
Ранним утром в деревне пахнет прелой листвой, стелется по улице густой туман, словно кто-то разлил в воздухе большой стакан молока. Слышно, как в сарае шебуршат куры, громко зевает цепная собака. Месяц грибов, рыбалки, сна, тишины и Нинкиного шепота в темноте. А потом позвонил Вовка. И Нина носилась вслед за Максом из комнаты
