Вдруг ее и его глаза встретились, взгляды столкнулись. Тотчас же музыка оборвалась, участники необыкновенного шоу опешили, но тут же пришли в себя — видно, такая манера заканчивать выступление была им не в новинку — и яростно заплескали в ладоши.
Уже на пути к раздевалке, одновременно торном и тернистом, когда Зенобия, не понимая, чего от нее хотели и что, собственно, уже с ней произошло, — плелась в общем русле, чья-то невидимая рука придержала ее за локоть, и невероятно знакомый мальчишеский басок прошептал, горяча ухо:
— Ну, каково? Я к вам домой раньше вас приду, не испугаетесь?
— Так это ты меня позвал, Постой, Олька, ты где?
— Кумира место — средь его поклонниц, — хихикнул он, — любви терзанья длятся целый век. Не говорите сама с собой так громко: народ мой ко всякому привычен и не шибко удивится, но лучше бы ему сейчас того вовсе не делать.
Уж как вышло, — возможно, и безо всяких чудес, а простым велением дорогостоящего личного автотранспорта, — но Олька сдержал слово. В комнатах Зенобии вовсю горел свет, напомнив ей об ухватках бывалого замочного оператора, и тощий силуэт выросшего Оливера отпечатался изнутри на занавесках.
— О, как вы похорошели, — певуче воскликнул он, высвобождая ее из тяжелой куртки. — А вот я так только вырос, чтобы не сказать — удлинился.
— «Я чуть живой бард, пронзенный твоей стрелой,Я враз онемевший оллам,Я филид, песенка которого спета.»
Ни на стихи, ни на ритмизованную прозу это степенное поминание ирландских поэтов не было похоже и вообще не походило ни на что, кроме как на самого Оливера в его несценическом воплощении.
— Нет нужды быть галантным с бывалой старой перечницей.
— Зачем так себя обзывать? Я подумаю, что вы хотите зажать тот проспоренный поцелуй, о котором, может быть, вы помните.
— Помню, представь себе. Самое яркое воспоминание в моей жизни. Однако почему проспоренный? Я не собираюсь так просто сдаваться. Ты мне еще докажи, что преуспел. Подумаешь, народ заводишь в публичном месте и казенном доме: это дешево.
— Я вот-вот состоюсь как личность.
— Примите мои нижайшие поздравления.
— Нет, милая Зена — королева воинов, — ответил он, с неожиданной серьезностью выбираясь из этой их шутливой перепалки. — Или вы не поняли того, что я вам показал, или вообще полагаете, что нужно добиваться успеха, а не своего истинного воплощения. Успех — внешний и необязательный знак Великого Делания себя самого… Кстати, как насчет чашечки-другой моего фирменного теоброма? Я еще присобачился закладывать в него имбирь и тертый мускатный орех. Некоторые люди считают это полнейшим идиотизмом, но с такими я просто не делюсь своим продуктом.
— Да у меня ничего такого нет.
— А я умный — с собой принес.
— В общем, — говорил он чуть позже, когда они оба сидели в главной комнате за чашкой круто заваренного шоколада, — как говорится, настало время нам объясниться начистоту. То, что я сегодня делал, — это лишь одна из граней нашей семейной традиции, причем хотя и самая очевидная, но далеко не самая интересная. А числимся мы по гильдии фокусников: пребываем в ней с момента основания. Гильдия это весьма древняя и уважаемая, хотя нередко бывала записана в черные списки церкви и правительства: юридически оформилась в первом веке нашей эры, корни же простираются вообще в бесконечность. И тем не менее, наши родовые секреты и фокусы даже из старейших членов гильдии никто понять не мог. Хотя и незатейливы с виду.
— Секреты — это нормально.
— Ну да, только, как бы сказать, — не такие всеобъемлющие. Понимаете, нам все время приходилось выдавать то, что получалось само собой, за результат хитроумнейших технических достижений. И тогда, особенно в восемнадцатом, девятнадцатом и вплоть до середины двадцатого века, находились ремесленники, которые искуснейшим образом имитировали эту показушную сторону номеров, добивались поверхностного эффекта и заявляли поэтому, что разгадали нашу тайну и что, более того, мы обманщики, если пытаемся уверить толпу в потустороннем значении наших деяний и жестов. Все шиворот-навыворот! Ну, их подделки не имели истинного веса, ибо не объединяла их та единая идея, которая всегда чувствуется в творениях одного мастера. Уловки и ухватки им требовались всякий раз иные: то ложку сделают из легкоплавкого металла и гнут якобы взглядом, то сквозь человека палку пропускают, чтоб, напротив, в горизонтальном висе не прогибался, — а мы-то эти пустячки нашим единым принципом творили.
— И к тому же фокусник ведь не обманывает.
— Ну да, разве только тем, что выдает себя за фокусника.
— Это парадокс?
— Он самый. Да слушайте! Вначале нас пытались обокрасть, потом уничтожить и лишь в нашу просвещенную эпоху перестали принимать всерьез. И хотя не одна конкуренция делала нас чужаками даже среди своих и не одна сомнительность репутации ставила против целого мира — мы, вопреки всему, до сих пор сохраняем нашу ментальную и трансцендентальную целостность.
— Ну и оратор же ты. Какую?
— Обыкновенное волшебство. Мы внутри нашей гильдии — совершенно иное. Семья; я верно тогда выразился, хотя наши способности передаются не только с генами и не только путем брака и любви. Кстати, наши браки должны заключаться не по расчету, даже не по сердечному согласию, а непременно по любви, иначе дитя не приемлет дара и рождается самым обычным. Ведь и сын наложницы не приемлет первородства — хотя Агарь была не простая наложница, скорей египетская принцесса в изгнании… Ну, это лирическое отступление. А наш дар — это магия, но не белая и, уж конечно, не черная. Ведь и магия подразумевает научение и овладение, а мы просто иноприродны. Самой магией мы иногда пользуемся, как и простой техникой, чтобы замаскироваться. И еще мы камуфлируем себя тем, что семья пребывает в рассеянии: ведь регулярные аномалии всего заметнее в массе.
— Вот почему родные так длили твое сиротство, — догадалась Зенобия.
— Ну да, нам ведь сначала приходилось общаться лишь время от времени, а потом этого времени попросту не хватало, — пояснил Оливер. — Понимаете, нам с самого начала известна суть вещей, хотя ее обычно скрывает поволока, муть, облако Держишь в руке кончик нити и постепенно разматываешь клубок; но вот что в его сердцевине — того и мы, Семья, не ведаем.
— Солнце, — вдруг сказала Зенобия. — Белый Свет.
— А, вот вы — видели, — он был рад, но, похоже, не особо удивлен. — И что с того? Из одной бесконечности попасть в другую — это радость, но не так много в тебе меняет. Главное — не самому пить из чаши, а разливать: вино ли, или чай, как это ни назови. И вот я делюсь моим волшебством, чтобы не иссякал его источник. Знаете, я ведь и тогда, в детстве, не так брал, как отдавал: платил людям за взятое у них удачей, везением, тем, что угадывал их талант, а иногда просто деньги подкладывал, если уж больше ничего с ними не выходило. Но то были шуточки. Теперь нет у меня той щенячьей самоуверенности, и все чаще мой близнец смотрит на меня из зеркала с кривой ухмылкой. Я отыскал себе, как вы советовали, иное прикрытие…
— Видела. Впечатляет.
— Визитка, которую мы предъявляем свету и полусвету, неплоха и скоро будет еще лучше. Я сколачиваю свою группу — пока потихоньку, только для полупрофессионального исполнительства: голоса-то все, включая мой собственный, не природные, а сделанные, да и музыканты мы не сановитые, а скорее самовитые. Но это не беда, так и полагается: и что смеются над нами — тоже правильно. Смеющийся открыт и беззащитен перед тем, что ты хочешь до него донести и в него вложить. А влагаем мы — не искусство, которое мы культивируем, не искусность — ею мы не обладаем; но то, что суть мы сами. Это и есть наше послание. Мы хотим, чтобы настал театр, как в дни Великих Дионисий, чтобы каждый из наших сопричастников умирал и рождался внутри нашего действа, как в те древние времена.
— Как вы делаете это — ритмом? Стихами? Мелодией? — спросила Зенобия.
— Да, но не только. Сегодня я всё скомкал — увидел вас и побоялся выпустить, упустить силу. Обыкновенно я, когда народ досыта напляшется, сочиняю, импровизирую прозаические новеллы и бросаю их в зал этакими не совсем завершенными — они доходят, допекаются в каждом на свой особый лад. Вот то, что я хотел сказать всем, а судьба велела подарить вам одной.
Он допил чашку, опрокинул ее на блюдце в знак того, что с него довольно и даже на гуще он гадать не собирается, и начал историю, которая была им же названа -
НОВЕЛЛА О ПОФИГИСТЕ
Как-то однажды в мае разразился сильнейший дождь, и все прохожие, что прохаживались на свежем воздухе насчет себе подобных, стали срочно искать себе крышу. Лишь один человек под дырявым зонтиком брел себе неторопливо, не изменяя шага и не вбирая голову в плечи, как черепаха, и вода щедро и беспрепятственно струилась по его длинным волосам, стекая с их концов на лицо и плечи.
