Пребывания были столь кратки, помимо прочего, и из-за того, сам состав его преступлений был аморфен и нелегко определим: предъявить суду можно было разве что злостную школьную непосещаемость. С успехом наворовывая себе на приличную жизнь, Олька безошибочно угадывал изо всех вещей те, что уже надоели хозяину или безнадежно повисли на балансе предприятий: старомодную мебель, громоздкую бытовую технику, которую не осмеливаются выбросить вон из дома, детали, произведенные в часы аврала или в честь субботника, надтреснутый прабабушкин антик, которым побрезговали и коллекционеры… В общем, каждая из таких Олькиных авантюр или аватар называлась на местном жаргоне почтительно: «Внеурочный приход итальянского Санта-Клауса» — и долго обсуждалась устными и письменными литературными источниками.
Всё то, что пер, вытягивал по лестнице и бросал из окон, тащил Олька в свой специально оборудованный, вычищенный, отлаженный под одного себя подвал. К слову, из-за своих специфических наклонностей он не имел ни официального места жительства, ни родных, видимых вооруженным глазом, — кроме, разумеется, упомянутой выше бабской личности, бюрократически упертой и вообще полумифической. (А имел — не жил бы, твердо были уверены все детские инспектора в округе.) Среди подвальных реликвий, по непроверенным слухам, особенно выделялись:
— слоноподобный телевизор в футляре из почти настоящего дубового шпона, который после травматического знакомства с Твистом с перепуга стал брать вместо юридически положенных ему четырех каналов аж двенадцать и для круглого счета еще один, абсолютно несуществующий в природе;
— универсальный музыкальный центр, к которому Олька присобачил цветомузыку от главного екатеринозаводского фонтана, синтезатор и медиа-программу, выломанную из погорелого «Пентиума», неясно как случившегося в его многообразной жизни;
— рыкливый холодильник двадцати лет отроду, который во время сеансов старческой дрожи и колотуна сбивал хозяину на завтрак, обед и ужин нежно любимое последним сливочное крем-брюле с орехом и ванилью;
— простонародная электроплита на четыре конфорки, которая — после шапочного знакомства с тем же легендарным «Пентиумом» — наловчилась готовить раз в семь быстрее и в девять — вкуснее, чем было принято в хорошем обществе.
По еще менее проверенным слухам, стены подвала были сплошь оклеены афишами тех музыкальных групп и солистов, искренним поклонником которых был Олька. Прочий интерьер был выдержан в том же стиле; на шкафу в непринужденной позе сидел трофейный скелет (невольный дар одной из тех школ, где Ольку пытались научить уму-разуму), люстрой работала хэллоуинистая тыква с алчно горящими гляделками, намекая на интернациональные связи, пол был окрашен в стиле и тоне рекламы кока-колы (или, что то же, национального флага), почивал же юный хозяин в прикольном буковом гробу западного образца: широком, с крышкой из двух половинок, а внутри — белая атласная обивка и мягкий подголовник, обшитый золотым позументом. Последнее казалось особенно шокирующим: сам факт спанья — ладно, для святого подвижника спать во гробе вообще рутина, но когда такой гроб и такой юный аутсайдер…
Все вышеизложенное стало известно читателям некой скандальной газетенки, что каким-то образом вмылилась Ольке в доверие. Статья, которую журналист с претензией поименовал «Интервью с вампиром», по закону подлости осрамила уважаемых городских копов и ментов даже не на весь город — на всю область, на весь край, на целую страну! Вот и поручено было кое-кому в спешном порядке отыскать смутьяна и по любой мало-мальски стоящей причине — наехать, припереть к стенке и прижать к ногтю.
Первое, как мы видели, уже произошло. Второе, если понимать буквально, — тоже.
Она выдохнула воздух, чтобы живот подтянулся, и поднялась навстречу, перекрыв проход.
— Торгуешь, я вижу. И лицензия наверняка имеется, ты ведь такой. А мне одну свою фиговину не продашь?
— Хоть все, сударыня. Только и платите соответственно количеству. Как и прочие.
— Сколько это?
Олька назвал. Женщина сунула ему деньги не считая:
— Говоришь, все? Давай все — и сразу. Учти, проверять буду все подряд, а не выборочно. Поговаривают, шарики у тебя одноразовые, как баян наркомана, и не у всех зажигаются.
— Жизнь тоже штучка одноразовая, сударыня Зенобия. А насчет красоты, долготы и даже многоразового употребления — это уж как кому подфартит, — юнец улыбнулся как мог обаятельно, а уж мог он — закачаешься!
— Вот даже как? Тогда пошли проверять вместе: и красоту, и оборотистость, и продолжительность срока… Пойдем-пойдем!
Следующая станция метро ценилась посетителями за особый — и даже будто бы целебный — воздух и по соображениям эстетики. Розоватые мраморные плиты ее облицовки были выпилены из развалин трехъярусного храма, что стоял неподалеку. На фризах и облицовке скамей с подлокотниками и высокой спинкой, закрученной в виде свитка или бараньих рогов, еще сохранились древние рельефы: цветущая яблоневая ветвь, смоковница и виноградная лоза.
— Фокусы показываешь, — сказала Зенобия (это имя сразу и без сомнения к ней пристало). — Дразнишь гусей. Левый ботинок с витрины зачем увел?
— Фирма обанкротилась, дом сносят. А обувь раздвою, правого близнеца ей сотворю. Шучу!
— И торгуешь одним браком.
— Вовсе нет! — возмутился он. — Ведь вы еще не проверяли? Что беру недорого — это не доказательство. Товар настоящий, только и ему настоящий человек нужен: с особенным талантом. Типа… типологичным.
— А прочие человеки тебе что — типа быдла?
— Ну… прочие, какие ни есть, тоже чему-то у меня учатся.
— Ладно, к делу.
Зенобия вытащила один мячик из связки, встряхнула и уронила до земли. Тот подскочил, и в нем послушно завертелись круги, постепенно тускнея и будто выгорая.
— Вот, об этом я и…
Она не договорила. Темно-вишневый шарик, подхваченный ее рукой, вдруг снова разгорелся — и вспыхнул уже во всю силу: будто дунули на уголек, спрятанный за шестью зелеными створками. Мерцающие блики упали на растительный барельеф, и оттого показалось на миг, что сквозь округлый мрамор пробивается иная, живая и сочная жизнь: ягоды смотрят наподобие глаз, завитки усиков протянулись, как древесные змеи в полете, а изгиб подлокотника покрывается чешуей, точно хвост рыбы или русалки.
— Уй, как у вас это здорово выходит! — присвистнул Олька. — Никогда и ни у кого такого не видел.
— Ерунда. Просто с кем поведешься, от того и наберешься, — буркнула Зенобия.
Сделалась пауза.
— Остальные — такие же?
— Должны быть. Только я теперь сам не знаю, чего от них ждать, — сила-то была ваша собственная, и вы ею, наверное, игру из целой связки перекачали.
— И это тоже ерунда. Слушай, ты ведь всех наших раком поставил: и начальство давит, и своя личная обида гложет. Это я о статье этого… как его… Влада, что ли?
— Понял.
— Мы и так невеликие ангелы, но все-таки без рогов и когтей. А вот как только тебе четырнадцать летом исполнится… Понимаешь, что это?
— Начало эры уголовной ответственности, — кивнул он.
— Вот-вот. В иной разряд попадаешь, — подтвердила Зенобия. — Жить-то, как прежде, не сможешь. И вообще — как ни сиди мышью в щелке и тараканом в запечке, а выкурят и тогда сполна сквитаются.
— Не найдут. Профиль сменю, фас тоже. Да, а почему вы меня предупреждаете? Вы же сцапать меня хотели попервоначалу. Или нет?
— Одним срамом другой не покрывают, — сердито ответила Зенобия. — Славный подвиг, нечего сказать, — на мальчишку облаву устраивать!
— Тогда спасибо. И, знаете, сеньора Зено… Пойдемте ко мне. Разговор есть, правда.
— К тебе нельзя: не знаю я, где тебя искать, — и не надо. Хватит и того, что писаку этого пустил. В нашу контору нельзя тоже. А вот ко мне домой пока можно.
Она знала, что говорила. Квартира, которую она за гроши снимала в дополнение к своей официальной, была «чистой» в том самом, им обоим необходимом смысле: зато во всех прочих — грязноватая, захламленная, а уж обставлена явно с чужого плеча. Никто ее не знал, а отследить пока ленились — сотрудник ведь еще не преступник.
— Кофе будешь? — задала она дежурный вопрос. На кухне было слегка порасчищено — любимое, что ни говори, место. При нынешнем дефиците времени где готовишь, там и ешь, где питаешься, там и за книгу берешься, а с иной книгой в руках самое милое дело — поскорее заснуть.
— Что вы, я еще маленький. Говорят, кое-какие извращенцы пьют его с молоком или сливками, только я с детства какао пью, оно полезнее. А вы разве не любите? Вон на полке начатая банка. Один мой приятель меня выучил делать классный шоколад — с корицей, гвоздикой и щепоткой соли. Хотите, сварю?
— Вот пойло, наверное.
