— Такой! — крикнул Хорек.
— Такой-сякой! — крикнул Сурок.
А я добавил, вспомнив, как травили Медведя:
— Рыжая кандала, тебя кошка родила!
Услышав про кошку. Заяц вскочил, но тут же снова упал на землю.
— Не верите? — крикнул он и заплакал.
Слезы текли у него по шерсти, она становилась мокрой и торчала клочьями, так что на Зайца было смешно смотреть.
И мы хором крикнули: «Рыжий!», и опять крикнули: «Рыжий!», и опять крикнули, и опять.
А он все мокрел и мокрел от своих слез, и шерсть у него все больше торчала клочьями. И он катался по земле, которая к нему прилипала, так что уже нельзя было определить его цвет.
— Не верите? — плакал он. — Почему же вы мне не верите? Ну почему? Почему?
Конечно, мы верили ему. Но охота есть охота.
Примечание:[68]
Меня называют ослом
Мой сын Мул называет меня ослом. Действительно, я осел.
Сейчас я все чаще вспоминаю старое время. В старое время я был молодым, а теперь я уже старый.
Старое время было трудное время. С утра до ночи мы грузили мешки с зерном, из которых нам не доставалось ни зернышка. Нести приходилось далеко — из амбара на станцию, — и, голодные, мы тащили эти мешки, заботясь лишь об одном — как бы не свалиться в дороге. Больше мы ни о чем не заботились. Мы были тогда молодыми.
Мы шли через город, мимо людей, которые если шли, то куда-то спешили, а если стояли, то обязательно в очереди. Никто не смеялся. Никто не шутил. Старое время было грустное время.
Мы шли через город на станцию. Сколько там было улиц? Одна или сто? Все они были похожи одна на другую. Но был там переулок, такой переулок, что если в него свернуть, тебе облегчат твою ношу, отсыпят немного зерна. Да еще вдобавок накормят сеном, настоящим сеном, запах которого мы успели уже забыть. Кое-кто из наших сворачивал в этот переулок и потом всю дорогу жевал сено, стараясь подольше не проглотить, чтобы растянуть удовольствие. А я не сворачивал. Как меня ни уговаривали, как ни ругали, я шел прямо и никуда не сворачивал…
Мой сын Мул называет меня ослом. Действительно, я осел.
Позже, когда стало уже легче жить, когда можно было не так мало есть и не так много работать, я встретился с моей Лошадью. Она была стройная и красивая, она была гораздо выше меня — где мне было до нее дотянуться! Вокруг нее увивались чистокровные арабские скакуны, английские рысаки, аргамаки. Все они были стройные и красивые, но ни у кого из них не было серьезных намерений. Она этого не понимала, а я понимал. И мне за нее было обидно.
— Послушай, — говорил я ей, — плюнь ты на них. Разве ты не видишь, что для них это только забава?
А она смотрела на меня глазами, в которых каждый мог прочесть что хотел, и говорила:
— Ты хороший. Ты самый лучший из них… Но они все такие глупые!
«Нет, это ты глупая», — хотел я сказать, но не говорил, потому что она была не глупая, а просто доверчивая. И я отходил в сторону, уступая место ее скакунам, которые все прибывали и прибывали — откуда их столько бралось? Но никто из них не женился на ней, а я женился.
Мой сын Мул называет меня ослом. Действительно, я осел.
Мы поселились в одном хозяйстве, где было много всяких работ, так что на другое не оставалось времени. Каждый день нужно было что-то отвезти, что-то привезти, что-то перенести с места на место. Мы радовались, что обзавелись хозяйством, а на самом деле хозяйство обзавелось нами, и мы уже не могли от него уйти.
Я старался работать за двоих, потому что ведь нас теперь было двое. Потом нас стало трое, и я стал работать за троих.
Иногда, возвращаясь с работы, я сталкивался в воротах с каким-нибудь скакуном, который приветливо раскланивался со мной, хотя мы были совсем не знакомы. Меня это огорчало, мне были неприятны эти раскланивающиеся скакуны, которые вели себя так, будто мы были давно знакомы. Но она говорила:
— Ты хороший. Ты самый лучший из них.
Что я мог на это ответить?
Время шло, и я уже работал за четверых, потом за пятерых. Я старался прийти попозже, чтобы в воротах ни с кем не раскланиваться. Это мне удавалось, тем более, что с годами нас стали все меньше посещать — разве что приятели наших детей, которые стали уже совсем взрослыми.
Наши дети. До чего они не похожи на нас. Мы в их годы были не такими какими-то они будут в наши годы? Мы в их годы грузили мешки с зерном, из которых нам не доставалось ни зернышка. Нести приходилось далеко — из амбара на станцию, — и, голодные, мы тащили эти мешки, заботясь лишь об одном — как бы не свалиться в дороге.
Наши дети никогда не были голодными. Мы делали все, чтобы они жили лучше нас, потому что сейчас уже не то время. И вот они выросли — наши дети, ни в чем не похожие на нас…
Мой сын Мул называет меня ослом. Действительно, я осел…
Примечание:[69]
Как Динозавр закопал себя вдали от цивилизации
Мы лежали на траве, перед нами была речка, за нами — горы, над нами — небо, и я сказал:
— Значит, так тебя никуда и не тянет?
— Нет, — сказал Динозавр. — Не все ли равно, где вымирать?
У него были грустные глаза. Видимо, он понимал, что живет в Мезозойскую эру. А может, он вообще ничего не понимал, и поэтому у него были грустные глаза.
Он лежал, распластав свое двадцатиметровое тело, и задумчиво смотрел на реку, которая вся была полна его отражением. Когда смотришь вот так на реку, в голову приходят печальные мысли, быть может, потому, что все реки текут сверху вниз.
— Удивительное дело, — сказал я. — Я знаю тебя миллион лет, и из них ты и дня не прожил по-настоящему. Ну отчего бы тебе чем-нибудь не заняться, не изобрести, например, паровоз?
— А, — сказал Динозавр, — все равно вымирать!
Жизнь на земле была еще совсем не налажена. Вокруг, насколько хватит глаз, не было ни одного населенного пункта, ни одного дорожного указателя, который бы куда — нибудь указывал путь.
— И все-таки, — сказал я, — здесь тоже можно что-то придумать. Проложить дорогу, поставить дорожный знак и так постепенно прийти к цивилизации.
Динозавр сунул голову в речку и похлебал воды.
— Выдумываешь ты все, — сказал он. — Нет, чтоб спокойно полежать на траве…
Мы лежали на траве. Перед нами была речка, за нами — горы, над нами — небо. И я сказал:
— Если эту речку повернуть туда, а вон ту гору перенести сюда и потом проложить между ними дорогу…
— Зачем? — спросил Динозавр. — Ведь все равно вымирать…
Вверху над нами пролетел Птеродактиль. Он легко рассекал воздух крыльями и кого-то высматривал на земле, — возможно, нас с Динозавром. Когда он летел, он был похож на большую бабочку. Потом он сел на вершину и стал похож на орла.
— Летает, — сказал я.
— Летает, — сказал Динозавр. — Подумаешь…
И тут я понял, что он никогда не изобретет паровоза, не проложит дороги и даже не поставит указателя, по которому другие могли бы прийти к цивилизации. Я понял, что он так и закопает себя здесь — до тех дней, когда его обнаружат в раскопках.
Можно жить в Мезозойскую эру и все-таки не быть динозавром…
Я сунул голову в речку и похлебал воды.
Примечание:[70]
Как жук Кокуйо открыл для себя Америку
Жук Кокуйо из щелкунов был прирожденным американцем. Он жил здесь еще тогда, когда у Носорога не вырос нос, у Рогохвоста не вырос хвост, а Слон был еще совсем-совсем маленький. И вполне понятно, что жук Кокуйо, как истинный старожил, знал, где, что и как, отчего и по какому поводу.
Особенно хорошо знал Кокуйо эти места потому, что всюду ходил со своим фонариком. Когда ходишь с фонариком, можно все хорошо видеть и иметь обо всем самые точные сведения.
Бизон Буффало не имел этих сведений. У него была сильные ноги, могучая шея, крутые рога — у него было все, кроме сведений, что собой представляет жизнь.
— Ох, как плохо! — вздыхал бизон Буффало, опустив свою огромную голову. — Темные времена…
Разумеется, он ошибался. Он просто не видел жизнь в том свете, в каком ее видел жук Кокуйо. И жук Кокуйо ему возразил:
— Чепуха, ты просто слеп, как слепень! Жизнь не так уж темна, если на нее посветить фонариком.
— Ты знал Енота? — спросил бизон Буффало. — Он был славный парень, мы с ним были дружны. А вчера его разорвал Ягуар.
— Я знал Енота, — ответил жук Кокуйо, потому что он вообще многое знал. — Но насчет Ягуара — это все чепуха, у нас не водятся ягуары.
Бизон Буффало покачал головой.
— Ты знал Косулю? Это была наша любимица. А вчера ее затравили койоты.
— Чепуха, — сказал жук Кокуйо. — У нас нет никаких койотов.
Уж он-то знал, где, что и как, отчего и по какому поводу!
— Ах, Кокуйо, светлая ты душа, — вздохнул бизон. — Ты во всем видишь светлую сторону. А я вижу темную… — И это было действительно так, потому что у него не было фонарика.
