Роскошь. По чину положенная епископу, но все-таки...
– Мне кажется, Ильмар, что ты размышляешь, пристало ли призывающему к смирению епископу разъезжать в таком дорогом экипаже, – сказал Жерар.
Я кивнул.
– Не пристало, – спокойно подтвердил Жерар. – Я редко в нем выезжаю. Разве что в Урбис, или в Версаль, так по этикету положено.
– А почему бы епископу, который в каждой проповеди осуждает богатство, не приехать к Владетелю в простой карете или вовсе пешком от Собора до Версаля не пройтись? – дерзко спросил я.
– Потому, Ильмар, что тогда в глазах всего высшего света я стал бы шутом.
Сумасшедшим епископом, что лицемерно от комфорта отказывается, – ответил Жерар.
– А шуты что угодно говорить вправе, жалко лишь, что пользы от того немного.
Как я живу, чем в повседневной жизни пользуюсь, это все знают. Но если я зван на бал, то не приду туда в рваном рубище или в грязной власянице, подчеркивая свое смирение. Если у меня есть крыша над головой – я не стану мокнуть под дождем. И не стану кормить плоть водой и хлебом, если любой умелый мастеровой имеет кусок мяса в супе. Аскеза не единственный путь к просветлению.
– Странно это слышать от епископа... – буркнул себе под нос Антуан.
– Встречали обратные примеры, граф? – поинтересовался Жерар. – Я знал людей, истязающих себе веригами, не мывшихся и не стригших ногтей – будто Искупитель нечистоплотность проповедовал, столпников и молчальников, живших в скитах и бичевавших себя дни и ночи напролет. Знал умелых мастеров исихии, что способны трое суток подряд творить молитву. Где их чудеса?
Вот тут он хорошо сказал. Всем было известно, что Жерар Светоносный прославился чудесными исцелениями, которые творил именами Сестры и Искупителя.
Я склонил голову, соглашаясь, и Антуан тоже промолчал.
– Эта карета не принадлежит мне, – так же спокойно продолжал Жерар. – Все, что у меня есть, – виноградник, доставшийся от родителей. Я отдал его в управление бедной, но честной семье, которая теперь уже не такая бедная... и, боюсь, не такая уж и честная. Я получаю с него столько вина, сколько нужно мне самому и тем, кого я хочу угостить. И не считаю эту плату грехом. Денег я не беру. Моя одежда – церковная, положенная мне по сану. Когда я умру, меня похоронит Церковь. Так кто прав – я, не отвергающий радости жизни, но не берущий ничего сверх необходимого, или юродивый, что бродит по городам, покрытый соплями и язвами, разнося заразу, но крича повсюду о своей близости к Богу? Да любого аскета придется вначале скребком скоблить, прежде чем к Богу допустить!
Антуан фыркнул, будто и хотел поддержать вольнодумные речи епископа, но сдержался. Мы ехали вместе уже третий час. Я рассказал Жерару все... ну, или почти все, что думал о Маркусе и о его спутниках. Но что решил епископ и какова будет наша судьба – пока оставалось тайной.
– Меня всегда интересовала тайна Слова, – неожиданно сказал Жерар. Будто мысли прочитал. – Великий дар Господний, весь наш мир изменивший... как же так получилось, что мы не достигли еще железного века, не искоренили нищету и жестокость, разврат и невежество? Господь, в неизмеримой доброте, дал нам доказательство существования Своего, заботы о нас, позволил людям отличать праведников. Так говорит писание. Но почему так много людей, владеющих Словом, недостойны этого дара? И почему столь много добрых, хороших, праведных людей, которым Слово бы послужило поддержкой в великих делах, не имеют его?
Антуан попытался что-то сказать, но Жерар остановил его резким взмахом руки:
– Нет, нет, я прекрасно могу дать ответ на этот вопрос. Мой долг и мой сан обязывают меня давать ответы. Но иногда я спрашиваю самого себя: может быть, что-то не правильно? Может быть, мы просто не поняли волю Господа?
Смешное дело – я не выдержал и попытался епископа святому писанию учить!
– Дано будет ему Слово, – сказал я, – и Слово то станет выше всех богатств мирских... Жерар кивнул:
– Иногда, когда я думаю о Слове, я представляю его зерном. Крошечным зерном, что упало на землю, пустило корни, проросло, и вот – раскинулось дерево. Наш мир – дерево, что выросло из этого зерна. Но и на самом добром дереве бывают дурные плоды. Да, Ильмар, я понимаю тебя.
Такие же слова я говорил иногда сам, объясняя, почему в мире столько зла.
Пасынок Божий принес людям чудесный дар – но люди сами решают, что делать с этим даром.
– Может быть, принеси этот дар Сын Божий, – тихо сказал Антуан, – он мог оказаться другим...
– Да, – опять же согласился Жерар. – Мог. Если бы Иосиф поверил Ангелу Господню и ушел в Египет сразу, а не стал собирать вещи свои, и скот свой, и прощаться с родней своей. Если бы Ирод не послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его.
Он упер ладонь в подбородок, глядя то на Антуана, то на меня. Кажется, я уже понял, к чему приводит такая задумчивость епископа...
– Ильмар, ты хорошо помнишь, что говорит Святое Писание об избиении младенцев?
Теперь настала моя очередь мямлить, как недавно хозяин постоялого двора.
Смысл я помнил, ясное дело, но не слово в слово. Жерар поморщился и заговорил сам. Голос его, до того грубый и простой, вдруг исполнился силы, словно стоял епископ в соборе перед тысячами прихожан:
– И разгневался Господь! Сына Своего послал Он к нам, чтобы принес Он искупление. Но не уберегли люди Сына Его во младенчестве, и не будет теперь спасения роду человеческому. Потеряна для людей жизнь вечная, и не избавиться им никогда от владычества смерти. И взмолился тогда Сын Божий: Отче! прости им, ибо не знают, что делают! разве не был я Сыном Твоим и Сыном Человеческим? пошли меня к людям снова, чтобы искупил я их грехи! Но сказал Господь: Сына Своего отдал людям один раз, и не отдам во второй. Но остался в земле Вифлеемской младенец человеческий, которого не заметили слуги Ирода. Пусть же воспитают его Мария и Иосиф как своего, и будет он Пасынок Мой! и нарекут его Искупителем, и дано будет ему Слово, и Слово то станет выше всех богатств мирских; и если сумеет он сделать то, что суждено, направить род людской к свету, то будет грех искуплен; и сделаю Я для Сына Человеческого все, что сделал бы для Сына Своего. И в тот же час услышала Мария жалобный плач и, выйдя из дома, увидела младенца, лежащего у порога. И взяла она на руки Искупителя, и воспитала как своего. И возрастал Он, и укреплялся духом, исполняясь премудрости. Жерар замолчал.
– Если бы Сын Божий остался с людьми, все могло быть по-другому, – сказал Антуан. – Так, ваше преосвященство?
– Это ересь, – жестко ответил Жерар. – Самая настоящая ересь, за которую даже в наш просвещенный век отлучают от Церкви. Но я допускаю, что это так.
