Сергей Лукьяненко
Близится утро
Часть первая. Священный город
Глава первая, в которой я удостаиваюсь высочайшей чести, но радости от того не испытываю
Плащ на мне был богатый, шелковый, с капюшоном, лицо скрывающим.
Хоть и церковная одежда, простого шитья и цветов неярких, а сразу видно не простой послушник ее носит. Китайские шелка дорого стоят, есть чем гордиться.
И веревка, которой мои руки за спиной связаны, – шелковая.
Тоже повод для гордости, наверное?
Если уж начистоту, то это и не веревки, а поясок от того плаща, что на мои плечи накинут. И завязали его быстро, небрежно, и не годится скользкий шелк на путы, а вот уже десять минут я на ходу пальцами шевелю, пытаюсь узел ослабить – не выходит! Не так просты святые братья, как кажутся...
Хотя чем бы мне распущенный узел помог? В Урбисе, городе в городе, резиденции Юлия, Пасынка Божьего...
Да еще с двумя спутниками, что вели меня по бесконечным коридорам, крепко под локти поддерживая. Со стороны, наверное, виделось все мирно и обыденно: молодые послушники помогают идти старенькому священнику, погруженному в благочестивые раздумья...
Вот только не было во мне сейчас ни капли благочестия. Может, от того, что затылок ныл и в голове все еще плыл тягучий звон. А скорее от того, что я прекрасно понимал – ничего хорошего меня впереди не ждет.
– Ступенька, святой брат, – сказал тот, кто шел справа. Беззлобно сказал, даже заботливо.
А что уж им на меня злобиться? Теперь-то...
В щель капюшона видел я только маленький кусочек пола. Идти это не помогало, но все какое-то развлечение. Долго мы идем, и все время разный вид.
Вначале, как из кареты выбрались, под ногами был простой камень. Гладко пригнанный, чисто выскобленный, но камень – без затей. Потом деревянные полы длинных галерей. Потом мраморные, с инкрустацией, дворцовые. Потом поверх мрамора легли мягкие ковры.
Все богаче и богаче...
Хотя какая разница, что ногами топчешь?
Главное – самому под чужие ноги не лечь...
– Стойте, святой брат... Это тот, что слева. По переменке говорят. Я стоял послушно, только пальцы своевольничали: играли с узлом, пытались гладкий шелк поддеть да распустить. А послушник справа позвенел ключами – судя по звону, хорошая бронза на ключи пошла, отворил дверь.
– Ступенька, святой брат...
Странно. Я уж ожидал, что скоро под ногами самшит и красное дерево окажутся, бирюзой и сталью инкрустированные. Ошибся, снова простой камень...
Меня вели куда-то вниз, в подвалы.
Сердце застучало сбивчиво и тревожно.
Нет, я снисхождения не ждал, ко всему готовился, но не так сразу!
– Куда вы меня ведете? – не выдержал я. Конечно, ответа не было. Только пальцы конвоиров сжались крепче.
Вот так...
Шли мы по лестнице, довольно пологой, но тянулась она так долго, что до поверхности сейчас было метров десять, не меньше. Самое место для пыточных камер: никакие крики не долетят до дворцов Урбиса, не потревожат праведников.
Сжал я губы покрепче и решил, что больше задавать вопросов не стану.
Умел жить – умей и умереть.
Еще три раза гремели ключи. А вот людей нам не встретилось, и тишина стояла мертвая. Не похоже на пыточные камеры: самому искусному палачу нужны подручные, а инструмент, к делу готовящийся, шум издает немалый.
Умом я понимал – успокаиваю себя. Но так хотелось в худшее не верить! Это в самой природе человеческой: неизбежному противиться, надежды строить. И ведь помогает порой. Вот когда в египетской пирамиде у меня фонарь потух, придумал я сам себе утешение – по памяти, мол, выйду, память у меня хорошая...
И пошел.
И вышел... выполз на третий день.
Только совсем не через тот лаз, через который в гробницу забрался. Через какой-то другой, никому не известный.
Умирать никогда не хочется. Вот потому и надеешься на лучшее – до конца, Садитесь, святой брат.
Меня толкнули в плечи, и я упал на жесткое сиденье. Впрочем, подлокотников, к которым положено руки прикручивать, не было, и это радовало.
Минуту было тихо. Конвоиры стояли молча и не шевелясь, будто и нет их.
Только дышали чересчур громко.
А потом скрипнула где-то впереди дверь. Вспыхнул свет – яркий, будто от газовых рожков или ацетиленовых ламп. Раздались шаги... и мои конвоиры будто забыли дышать.
– Снимите с него капюшон.
Сказано было негромко и вроде бы мягко. Но с такой властностью!
Капюшон с меня сдернули вмиг, в четыре руки. Наверное, и голову оторвут так же радостно, если потребуется...
Поморгал я, озираясь, привыкая к яркому свету и пытаясь понять, где очутился.
Нет, на пыточную камеру не похоже.
Вообще ни на что не похоже!
Маленький круглый зал, вдоль стен – череда газовых рожков, на потолке древняя, потемневшая, совсем уж неразборчивая мозаика. Стены каменные, пол каменный. Я сижу на короткой деревянной скамье без спинки, конвоиры мои рядом застыли. Впереди точно такая же скамья, простая и жесткая, из темного от времени дерева. И на ней сидит человек: пожилой, все лицо в морщинах, лоб с залысиной, глазки подслеповатые, навыкате, будто сонные...
Простой человек в белой мантии, в белой тиаре...
– Освободите ему руки.
Говорил он, почти не разжимая губ. Будто каждое его слово – драгоценность, и неизвестно еще, достойны ли мы услышать сказанное.
А ведь так оно и есть!
Преемник Искупителя, глава Церкви Юлий сидел передо мной.
То, что мне не давалось, у святых братьев проблем не вызвало... Шелковый поясок развязался вмиг.
– Уходите.
Святые братья склонили головы – и беззвучно ускользнули в ту дверь, через которую привели меня.
Мы остались наедине.
И месяца не прошло с тех пор, как был я удостоен чести лицезреть епископа Ульбрихта. Помню, как бросился перед ним на колени, припал к руке, прощения и благословения прося...
А сейчас будто выжгло во мне что-то. Будто остыло. Сижу перед Пасынком Божьим и не шевелюсь...
– Понимаю... – сказал Юлий. Посмотрел куда-то в сторону, вздохнул. Назови свое имя.
– Ильмар.
– Ты вор? – так же сонно, скучно спросил Пасынок Божий. Он слегка картавил, как человек, долго пытавшийся от косноязычия отучиться, но так до конца и не преуспевший.
– Да... ваше святейшество.
– На Печальных Островах ты помог бежать с каторги мальчику по имени Маркус?
– Да... ваше святейшество.
– Ты знал тогда, что Маркус – младший принц Дома?
– Нет.
Пасынок Божий опустил веки и будто вообще задремал. Я потихоньку оглянулся. Да быть того не может, чтобы меня, каторжника и душегуба, оставили наедине с самим Юлием!
Но никого, кроме нас, в странной этой комнате не было. И никаких амбразур, сквозь которые меня на прицеле держат, я тоже не увидел. Может, смотрел плохо?
