Алешка и Аля были молоды и неправдоподобно по нынешним временам доброжелательны, более того, они постоянно выражали полную готовность кому-нибудь в чем-нибудь услужить.
Да и тетя Феня, хотя все время материлась и забавно коверкала русские слова, тоже была душа-человек — наши с сестрой имена без уменьшительно-ласкательных суффиксов не произносила даже.
Зина называлась у нее Зиничкой, Маша, еще одна дочь, учившаяся в школе-интернате для детей с задержкой развития и потому редко у нас появлявшаяся, — Машичкой. Но Борю мать, кажется, не долюбливала. Возможно, за то, что он получился немного глуховат и потому застенчив, то есть считался в семье как бы маминой творческой неудачей, проще говоря, придурком. За что и звался Борькой, но иногда — Бурысом.
От кого тетя Феня родила своих детей — выговором и внешностью вполне русских, — этого вопроса в моей голове еще долго-долго не возникало, хотя и давным-давно знал вот это: «Одиножды один — шел гражданин, одиножды два — шла его жена, одиножды три — в комнату зашли…»
Таким образом, если в квартире иной раз все-таки случался некоторый шум, то для него могло быть лишь две причины: либо Алешка напился, а напившись, он делался еще приветливее и норовил перецеловать весь мир, отчего, собственно, и случалась повышенная шумность, либо Аля с тетей Феней опять маленько дерутся из-за мест общего пользования под солнцем.
Что любопытно, никто и никогда в их разборки не вмешивался, поэтому когда моя бабушка — неизменный друг обиженных и униженных всего мира — по незнанию местных обычаев попыталась встрянуть, Алешка ее деликатно, но молниеносно оттащил.
— Не лезь, баушка, бляха-муха, они через пять минут опять реветь да целоваться начнут, а ты сама перед собой будешь дурой последней, — объяснил сосед бабушке на ухо, употребив для большей убедительности свое любимое вводное слово — самое крепкое выражение, на которое только и способен был, и которое уже было его кличкой — «Алешка бляха-муха»…
Так оно и вышло…
А вскоре мы с изумлением обнаружили, что тоже теперь имеем прозвище. Одно на всех. Округа произвела нас в «учителя», хотя учительских семей поблизости проживало несколько, а в нашем доме на втором этаже обитала одинокая преподавательница английского с дочкой — будущей пожизненной подругой моей сестры.
Ну, «учителя» так «учителя» — легко примирились мы с непреодолимым обстоятельством, все же кликуха могла быть гораздо хуже, в Арамили традиция давать клички и прозвища уходит корнями в ту далекую древность, когда на этой земле только-только появились первопоселенцы, среди коих преобладали беглые каторжники да расстриги-попы.
Скажете, эта традиция общероссийская? Возможно. Однако нам-то до сих пор приходилось жить в таких местах, где коренного населения почти что нет, а стало быть, и нет еще почвы для сколь-нибудь отчетливых традиций…
Итак, начиная со второго полугодия третьего класса я стал ходить в ту же самую школу, куда ходили отец и сестра, правда, потом, в пятом классе, меня родители еще раз переместили, чтобы я обучался полноценному английскому вместо неполноценного французского, за что я потом, в институте, не вспомнил родителей добрым словом — «французы» начинали с азов, а нам, «англичанам», сразу стали задавать эти изнурительные, хорошо известные любому студенту «тыщи». И тем не менее я имею теперь такие знания иностранного языка, которые годятся лишь для чтения дурацких вывесок да понимания отдельных слов в голливудской стряпне, которая в общем-то понятна в подавляющем большинстве случаев и без слов…
И как раз в то время стала постепенно, но необратимо слабеть моя сердечная связь с бабушкой, прежде полновесно заменявшей мне и друзей, и коллектив, и родителей. Родителей-то она и дальше продолжала мне заменять, а вот приятелей и где-то даже друзей за короткое время у меня появилось множество — никогда прежде столько не было.
Да и в квартире царило непривычное многолюдье — всегда кто-то в ней находился даже в рабочее время, всегда было с кем обсудить любую проблему, любой вопрос, волнующий пытливого ребенка.
Не работала Аля, потому что имела маленького ребенка, не работала тетя Феня, так как являлась инвалидом труда — откуда-то, работая на стройке, свалилась и повредилась головой, о чем имела специальную справку — самый верный аргумент в любом конфликте.
Хотя замечу: никаких припадков у тети Фени я ни разу не наблюдал, тогда как на головную боль она жаловалась постоянно и до сих пор жалуется, а ведь сейчас ей, пожалуй, около девяноста.
Еще почти всегда ошивалась дома Зиничка — вполне взрослая девушка лет семнадцати, учащаяся вечерней школы, время от времени не подолгу где-то работавшая, но более озабоченная веселым устройством личной жизни, на почве чего она дружила со своей сверстницей из соседнего дома Нинкой. Они вместе бегали в гарнизон к воинам Советской Армии, что вообще-то на поселке у нас считалось делом малопочтительным, вместе и забеременели. А дальше пошли существенные различия — Нинкин Васька остался в Арамили и женился честь по чести, а Зинкин ухажер не остался, обманул девушку, козел…
Но Борис, двадцатидвухлетний крепкий парень, работал. И был уже тогда изрядным плотником, печником. Он-то, собственно, и содержал семью, потому что материна пенсия была минимально возможной.
Боря научил меня играть в шахматы, а также изрядно просветил по части интимных отношений человеков. Историй на эту тему, причем с полной деталировкой, он знал несметно. Хотя вряд ли его собственный опыт был существенным. Возможно, собственного опыта вообще не имелась, поскольку женили Борьку лет через пять на какой-то страхолюдине и та потом помыкала им всю жизнь.
В школе я продолжал добиваться заметных успехов. Правда, периодически приносил записанные в дневник замечания, но на учете в милиции мне так никогда и не довелось состоять… Это теперь, я слышал, почти всех ставят — очковтиратели, — а тогда постановка на учет равнялась в глазах общественного мнения заключению в детскую колонию.
Записи в дневнике, но нынешним временам, были совсем нестоящими. «Вертелся на уроке», «Разговаривал во время урока», и никогда не было ничего, типа: «Грубил учителю», «Отсутствовал без уважительной причины». Однако и за это я карался по всей строгости.
Относительной же безопасностью периода адаптации на новом месте я наслаждался совсем не долго — папины коллеги моментально смекнули, что жаловаться на меня отцу хотя и во всех отношениях удобно, однако, как правило, совершенно бесполезно. Отец либо попросту мгновенно забывал дискредитирующую меня информацию, либо относился к ней без должного понимания и очень редко доводил информацию до мамы, то есть до принятия соответствующих мер.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
