Между тем было лишь начало благодатного сезона. И вскоре на солнечных вырубах (повторю, вся местность, в том числе и занятая людьми, была одним гигантским вырубом), закраснели первые землянички. И самую первую я принес бабушке. Не забыл. И кажется, этим не на шутку взволновал не столько бабушку, сколько мать. Может, ей тогда впервые пришло в голову, что детская память, возможно, куда более надежное хранилище информации, чем принято думать…
Помнится, я ходил по ягоды со стопкой. Наверное, все же совсем недалеко ходил, и ягод там было мало, и мне не лень было лишний раз возвращаться домой. К тому же сразу пришло убеждение — возвращаться с неполной посудой — себя не уважать.
А взрослые сборщики ходили по ягоды куда-то немыслимо далеко, иногда даже с ночевой, и рассказывали нам фантастические вещи про щедрость природы. Впрочем, не просто рассказывали, но и доказывали делом, что не врут, — целыми ведрами тащили они из дальних мест бруснику, чернику, смородину, малину, черемуху, а также эти… В общем, возможно, это была голубика, но у нас все говорили «бараньи муди».
А вот земляники в дальних местах совсем не было, потому что не было там вырубов, и моя баночка варенья получалась в своем роде единственной и зимой извлекалась в самом торжественном случае.
Впрочем, не помню, чтобы в те времена у нас случались большие запасы варенья. Денег на сахар не хватало, что ли? Или еще была живой совсем иная народная традиция запасания впрок, и ягоды чаще сушили.
А сушили их на крыше сарайки, и занимались этим все соседи без исключения, поэтому границы владений на крыше соблюдались не менее строго, чем внизу. И все равно, то и дело возникали поводы для тяжких подозрений, шумных скандалов, изредка даже для очень зрелищных бабьих драк…
Лучше всего мне запомнилась сушеная черемуха, в наши дни ягода почти что бросовая — даже имея черемуховое дерево в огороде или в саду, далеко не каждый хозяин собирает его плоды, экономя силы и время для более стоящих дел. И может быть, уже мало кто знает, что случай с черемухой совсем особый: свежая ягода так себе — пососать да выплюнуть, зато сушеная идет в дело целиком, вместе с косточкой. А пирожки с молотой черемухой — вообще улет. Правда, я их так давно не пробовал, что, возможно, сейчас бы, откусив разок, поморщился. Ведь в те времена хоть и не знал я голода, но мне казалось необычайно лакомым многое такое, что теперь лишь вызывает ностальгическую грусть и с шоколадными конфетами, со всякими «Рафаэлло» не выдерживает никакого сравнения.
Так что лучше и не пробовать теперь паренки из моркови да свеклы, бобы и овсяный кисель, шаньги с черемухой и осыпанные сахарным песком калачики из муки второго сорта. Лучше не пробовать, а только вспоминать да вспоминать — слаще выйдет…
А вот грибов в тех местах я абсолютно не помню. Не могло же их там совсем не быть….
Но наиболее сильное впечатление произвел на меня в «урмане» кедр. О кедре я потом, когда мы покинули Карпунино, больше всего тосковал. Конечно, елку я любил, пихту, мягкую сестричку ее, не забывал слегка приласкать при встречах, можжевельник, иначе говоря вереск, тоже имел свои запоминающиеся особенности — странные смолистые ягоды и невероятно тугое тело, из которого, до сих пор так думаю, получаются самые непревзойденные, самые боевые из боевых луков, совершенно необходимые таежнику, если ему по каким-либо причинам не доверено пока ружье…
А зато на кедре росли кедровые шишки! А в шишках находились давно знакомые орешки, которые мама прежде покупала понемногу в магазине и мы их дружно грызли вечерами, причем бабушка и мать их по-особенному грызли — не вдоль, но поперек, чего я так никогда и не научился делать.
А тут орехи стали бесплатными, и я их сам мог добывать. И они были так неожиданно упакованы…
Между тем, когда мама узнала, что ее сын-дошкольник, возомнив себя добытчиком-таежником, бестрепетно лазает по гигантским деревьям, строго-настрого это дело мне запретила. Однако против безопасного и любимого мною собирательства возражать не стала.
Мы, как и дети более благодатных краев, совершенно не способные терпеливо дожидаться созревания фруктов в садах, тоже не могли спокойно ждать созревания шишек, тоже добывали их зелеными, пекли в костре, варили в котелке и, видимо, получали некий приемлемый результат, а вот какой — запамятовал…
Там, в Карпунино, я наконец-то стал первоклассником железнодорожной школы; еще на кедрах оставалось немало замечательных шишек, а меня уж подстригли — короче некуда, — обрядили в совершенно невыносимую школьную форму, сработанную из наждачной диагонали, но был и у этой формы по меньшей мере один радующий душу предмет — фуражка с кокардой и ремешком, который можно было затягивать под подбородком, что придавало человеку на редкость уверенный и мужественный вид. Обрядив, дав в руку портфель — ранцев тогда что-то не шили, зато в ходу были помимо портфелей партикулярных так называемые «полевые сумки» из кирзы, отвели меня куда следует и поставили в строй, который я тогда же и возненавидел на всю, как оказалось, жизнь. Не из-за того, что был с рождения отпетым пацифистом, а из-за того, что почти до завершения школы мое место было, увы, в самой непосредственной близости от конца левого фланга.
И я мгновенно понял, что школа — это покруче детсада. От нее не отвертеться, как ни канючь. А чуть позже понял, что дрыхнуть днем совсем не больно, даже приятно иной раз, особенно под аккомпанемент скучнейшего монолога…
Как ни странно, а для педагогической семьи вдвойне странно, однако в первый класс я пришел с мозгами, абсолютно не оскверненными никаким абстрактным знанием. Считать, кажется, маленько мог, знал наизусть кой-какие стишки, причем не детсадовские, а те, что в моем присутствии иногда зубрила сестра — уже очень опытная школьница, а вот о буквах ни малейшего понятия не имел, соответственно чтение можно вовсе не упоминать.
Кроме того, я, никогда не увлекавшийся графикой — одно только и освоил: «Палка, палка, огуречик — вот и вышел человечек», с чем и по сей день живу, — ни карандаш, ни ручку правильно держать не умел. А заодно и вилку, что, впрочем, выходило и, кажется, по сей день выходит за рамки школьного курса…
Однако вопреки первому ощущению учиться мне понравилось. Наверное, потому, что сразу стало получаться. И учительница попалась «добрая», что для первой учительницы крайне важно, ибо она, как первая брачная ночь, задает тон всей дальнейшей жизни человека…
Братцы, а кто-нибудь помнит вот эту эпическую поэму советской школы-семилетки: «Первый класс купил колбас, второй резал, третий ел, четвертый в щелочку глядел, пятый на ниточке висел, шестой из форточки летел… А седьмой сел в поганый таз и уехал на Кавказ…»?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
