— Ткнуть грубым пальцем — не разрешение вопроса, и не каждому пальцу дано ощутить святыню, — возразил старику Верхушин.
— Однако же, милый философ мой, другой-то юноша так благоговел перед пустым местом сим, что даже своим просветленным благодатию пальчиком и не коснулся места свята… Так и остался при своих фантасмагориях. Во всей неприкосновенности их сохранил.
— Он верил, потому и не трогал видения; если вы знаете твердо, что ощутите вот этот стол под рукой, разве вы станете эксперименты устраивать, чтобы убедить себя, здесь ли он? Нет. Так и здесь. По отношению к столу это, может быть, было бы глупостью или зачатками сумасшествия, — трогать его, в данном же случае это несомненно кощунство.
— Ну, немножко кощунства, может быть, и не лишнее, — проворчал старик. — Вложить персты свои в язвы и ощутить, ощутить в здравом уме и в твердой памяти эту воскресшую плоть, за это не нужно мне тысячи ваших блаженных вер. Ветром подбиты они, господа, ваши веры! Ей Богу, так.
Верхушин опять возражал:
— Но мы-то ведь верим. Послушайте, так ведь нельзя. Что это за прием — доказательства! Вы и в Америке не бывали, однако же…
— Черта ли в ней мне — в Америке! — взволновался старик и, торопливо сморкаясь, еще с большим порывом начал бросать откуда-то из подполья свои отсырелые, долгую жизнь в сердце его и в уме пролежавшие фразы:
— Сказали: Америка! Вот это, по-моему, уж не малое, а большое кощунство. Сравнить с Америкой! Да пусть ее десять раз не будет, этой вашей Америки, на что мне она? Что в моей жизни изменится, есть она или нет? И если бы нужно было мне знать, поехал бы, перевернул бы всю землю вверх дном, отыскал бы ее, ощупал бы сам руками своими, плакал на ней — обетованной земле. А теперь я равнодушен к ней, как к луне, может быть, и в самом деле нет ее, черт ее возьми совсем, охотно дарю ее вам…
— Что вы сегодня волнуетесь так? — спросила Надежда Сергеевна и посмотрела, чуть улыбаясь губами, на Глеба.
Сидел он серьезный и сосредоточенный.
— А того, милая барыня, так я волнуюсь сегодня, что надоело и мне слушать салонные разговоры на тему о Боге и самому в них участвовать. Я запоздал, самолично здесь не был, но вот Николай Платонович про Федю мне рассказал. Сам рассказал, вон в том утолку, и за это я его и не трону, пока не тронет сам… Видите, вон он какой там сидит! А ваш мальчик просто, ведь, правду сказал, и не сказал, а, верно, выкрикнул из своей наболевшей души, и вот я, даром что и старик, да еще и безбожник к тому же, — а, может быть, как раз и потому, что безбожник — как это знать? — я к сердцу принял этот детский надрывный крик, и тоже хочу спросить: ну, а где же Христос ваш?
Верхушин становился серьезен.
— Я уступаю вам в этом сравнении Америки с Богом, вы правы, я сказал, может быть, не подумав.
— Не подумав, можно о пустяке сказать, не о деле всей жизни, — пробурчал все еще неспокойно старик.
— Но для вас это так ведь характерно, что вы обрушиваетесь на пустяки, — продолжал Верхушин, — да, на пустяки, потому что на настоящее вам не с чем обрушиться, ибо у вас нет никакого действительного оружия, вам не на что опереться, вы оперируете только с мнимыми или отрицательными величинами.
— Но я и не строю из них ничего, я себя не обманываю, как обманываете вы. А это недостойная вещь — обман. Себя еще куда ни шло — ваше личное дело, господа, а на других незачем туман напускать…
— Однако, вы уже переходите границы… Верхушина старик задел за живое.
— Границы чего? В таких вопросах какие границы могут быть? — позвольте-ка вас спросить. — А если есть, так, напротив, их нужно, необходимо их перейти! Вот вы, имеющий твердую веру, перейдите-ка вы за границы нашей немощи, раздвиньте их нам, покажите, что там за ними… Мы ждем! Вы думаете, мы меньше верить хотим? А может быть, вы и ошибаетесь в этом, господин Верхушин! Может быть, также и мы тоскуем по вере, по Богу, по несказанно прекрасному лику Христову…
Старик вдруг закашлялся и, обращаясь к Палицыну, сквозь кашель спросил вина.
— Если можно, я попрошу немного вина. Нехорошо мне сегодня. Вы извините меня, господа, что я приятную беседу вашу как бы в кабак превращаю… Я не с тем шел сегодня, думал еще помолчать, да вот Федя, Федечка ваш, дух мой поднял до беспокойных вершин.
— Ничего… Ничего…
В маленький перерыв импровизированного диспута заговорили с разных концов.
— А вы что молчите? — спросила Надежда Сергеевна Глеба.
— Я не люблю говорить. Особенно так, при других.
— А наедине?
— Как с кем, — ответил Глеб. — Этот старик очень интересует меня. С ним говорил бы охотно.
— А со мной? — улыбнулась она.
— С вами? Не знаю. Я вас не знаю еще.
— Вот как! Вы откровенны. Я тоже не люблю вступать в общий крут, хотя слушать люблю. Верхушин говорит очень красиво. Но сегодня он не в ударе. Сегодня наш старичок — герой вечера.
— Кто он такой?
— Так, старичок. Кажется, скряга порядочный, выпить любит. Но любопытный. Не знаю, откуда Николай его выкопал.
— Он мне нравится, — повторил Глеб еще раз.
— А муж мой вам нравится?
— Да, — раздумчиво ответил он, — и да, и нет. — А Верхушин?
— Нет.
— А ведь он той же веры, что вы. У нас, как у сектантов совсем, споры, волнения, тексты. Это сегодня что-то без текстов, а то, уверяю вас, бывает и это. Точно в школе на экзамене по закону Божию…
Она смеялась, наклонясь к Глебу и понижая голос, как школьница. Серые глаза улыбались и были холодно прекрасны. Рот горел алый и яркий.
— Забавно?
— Нет, не забавно. Все это очень мне близко и больно.
— А мне очень забавно.
— Почему?
— Приходите когда-нибудь прямо ко мне. Не к мужу, — подчеркнула она. — Я вам расскажу, почему я так думаю.
— А наш скопидом сегодня что-то нервничает, — сказал, подходя, Верхушин.
— Да, и вам не устоять против него, — сдержанно промолвила Надежда Сергеевна.
Верхушин с удивлением посмотрел на нее, а Глеб не удержался, заметил:
— Вы говорите точно о спорте.
— А разве это в самом деле не спорт? — она сжала руки. — Ах, господа, вся жизнь похожа на спорт! Если бы только не был так часто он скучен…
Подошел Палицын и отозвал Глеба в сторону.
XXIII
— Знаете, такой нервный мальчик наш Федя… — сказал он, теребя Глеба за руку. — Вы говорили что-нибудь с ним? Николай Платонович, видимо, очень смущался.
— Нет, он уснул, а я сидел возле.
— Его мучат разные вещи… Например, мое отношение к террору, не могу же разделять этих взглядов, по которым можно брать на себя роль судьи в деле жизни и смерти.
— А он их решил для себя?
— Не знаю… Не думаю, чтобы окончательно. Для него это, кажется, самый больной вопрос… Но все же душой своей он туда тяготеет. — Николай Платонович замялся. — А еще… это о нашей «недвижимости»… — улыбка вышла довольно больная.
Глеб смотрел вопросительно.
Палицын заморгал глазами и нагнулся совсем близко к лицу Глеба.
— Но тут, знаете, тут не я один…
Ему было очень неловко. Глеб молчал. А Палицын, вдруг подняв глаза, совсем по-детски опять, как в своем кабинете, взглянул на него.
— И, конечно, я думаю — тут он прав безусловно… Но я не один. О детях надо подумать… Вы знаете — у нас двое маленьких деток… Хотите взглянуть?
Почему предложил посмотреть на детей, и сам не знал Николай Платонович. Может быть, просто захотелось уйти из этой общей комнаты, может быть, дети были только предлог, — Федю хотелось увидеть ему; вместе с Глебом не страшно.
И Глеб согласился:
— Пойдемте.
Повернувшись к дверям, встретил он взгляд Надежды Сергеевны. Возле нее, совсем близко, сидел Верхушин. Он широко расставил колени и, весь наклонившись, говорил что-то быстро и оживленно своей собеседнице. Она слушала полувнимательно, думая, видимо, о другом.
— Вот сюда, — сказал Палицын.
И едва они остались одни, он схватил руку Глеба и, сжав ее крепко, волнуясь, сказал:
— Ах, не судите нас по всему тому, что здесь видите! Вы знаете, я иногда так живо чувствую гадость и фальшь моей жизни. И внутренне — верьте мне! — я так страдаю от этого. Наедине, когда я молюсь…
Палицын не кончил фразы. Внутреннее волнение поднялось высоко и сжало горло кольцом. Он немного дрожал.
Глеб взял его руку и сказал мягко:
— Пойдемте, посмотрим детей. Полноте.
И Николай Платонович послушно, как ребенок, ускорил шаг. Прошли мимо Феди. Он еще спал. Одна рука упала с подушки, точно он только что выронил Глебову руку.
«Невинно убиенный», — опять подумал Глеб.
— Бедный мой мальчик, я виноват перед тобой, — прошептал очень тихо и грустно Палицын, легко ступая, чтобы не потревожить спящего. — Он ведь только немного старше детей.
— Ваших детей? — удивился Глеб.
