Грэшем произнес эти слова таким тоном, будто никакого сэра Томаса в комнате не было и в помине.
— Овербери, конечно, умен и отдает себе отчет в том, что может произойти, попади эти бумаги в руки к врагам короны. С другой стороны, такому, как он, хватит коварства хранить их у себя, дабы в дальнейшем использовать против Карра или даже против самого короля. Впрочем, ему хватит высокомерия и глупости, чтобы просто их потерять. Не удивлюсь также, если письма похитил кто-то из слуг, рассчитывая затем с их помощью навредить бывшему хозяину.
На мгновение в комнате повисла тишина, и этой секунды хватило, чтобы до Овербери дошел смысл сказанных сэром Генри слов. Он моментально взорвался и с ревом подскочил к Грэшему:
— Ах ты, скотина! Собака! Ты, сукин сын!..
Еще миг, и его шпага уже наполовину покинула ножны. Овербери был готов в любую секунду наброситься на сэра Генри.
В следующий миг Овербери почувствовал, что парит в воздухе. За этим ощущением последовало другое, менее приятное, — он с глухим стуком рухнул на пол, затем последовала острая боль, а дальше накатилось блаженное забытье.
* * *
Боль — первое, что осознал сэр Томас, когда пришел в себя. Резкая, острая боль, а еще бульканье — это воздух пытался прорваться сквозь рот и нос, наполненные кровью. Где-то рядом звучали невнятные голоса. Грэшем!..
— …Так что в целом вряд ли можно ожидать каких-либо значительных успехов, если мы станем обращать слишком большое внимание на место преступления. Кто бы ни украл письма, он наверняка постарался замести следы. Кроме того, вор попробует с помощью этих бумаг нажить себе политический или финансовый капитал. Но для этого ему нужно обнародовать письма. Теоретически подобное сумел бы сделать тот самый кембриджский книготорговец. Подосланные Сесилом шпионы могут гордиться, что вышли на след человека, который так или иначе замешан в этой истории. Подозреваю, сам вор приложил усилия к тому, чтобы им это стало известно. Думаю, в первую очередь необходимо разыскать пресловутого книготорговца. Через него мы сможем выйти на след украденных бумаг и в дальнейшем заполучить их. Другое дело — сделаем ли мы это на его условиях или же предложим ему свои собственные.
Сэр Эдвард замер в своем кресле, переводя взгляд то на Грэшема (кстати, тот как ни в чем не бывало продолжал четко и ясно излагать свои мысли), то на распластанное на полу бесчувственное тело Овербери. И дело было даже не в том, что нашелся человек, рискнувший дать отпор — и какой! — сэру Томасу. Кок поразился той стремительности, с какой этот отпор был дан. Это из-за нее сэр Эдвард утратил дар речи, не говоря уже о том, что впервые за многие годы в нем шевельнулся страх. А ведь, признаться честно, он уже почти забыл, что это такое. Все произошло столь быстро, что Кок не успел ничего толком рассмотреть. Овербери, обнажив шпагу, двинулся на Грэшема. Тот, казалось, даже не шелохнулся, лишь слегка отклонился в сторону. Сэр Томас бросился вперед, а сэр Генри ловко подставил ему подножку. В результате нападавший потерял равновесие, а потом рухнул на пол, крепко приложившись лицом. После этого Грэшем совершенно спокойно вновь поудобнее уселся в кресле и продолжил свои речи, словно ничего такого особенного и не произошло. В дверь вбежали слуги. Сэр Генри не удостоил их взглядом — даже того парня с перевязанной головой, который наверняка не удержался от злорадной ухмылки, увидев на полу поверженного Овербери. Кок знаком велел им выйти вон.
Вскоре оба собеседника обратили внимание на то, что сэр Томас зашевелился, постепенно приходя в себя.
— Вам следует допросить слуг Овербери и Карра, чтобы подробно выяснить обстоятельства, при которых пропали письма. А я поговорю с мастером Шекспиром, хотя это наверняка напрасная трата времени. Тем не менее, сделать это придется.
— Рукописи не столь важны для нас, — резко возразил Кок. — Всякие пьесы не нашего ума дело. В отличие от писем.
Сэр Эдвард демонстрировал феноменальную способность отодвигать в сторону неприятные факты, убирать их с глаз подальше, чтобы они не мешали ему делать главное дело. И все же… не послышалась ли в его тоне некая преувеличенная небрежность, когда он заявил, что пьесы не представляют особого интереса? Грэшем тотчас мысленно отметил их возросшую значимость.
Сэр Эдвард Кок окинул Грэшема колючим взглядом. Он и раньше считал сэра Генри чем-то вроде занозы в боку — еще в те времена, когда Сесил настоял на том, чтобы Грэшема поставили в известность по поводу пропавших бумаг, пусть даже лишь с целью использовать его втемную, чтобы добиться задуманного. Кок тогда нехотя дал согласие на участие в расследовании сэра Генри, полагая, что последний не что иное, как живая приманка. Теперь же «приманка» со всей откровенностью заявила о себе как о человеке опасном. В сердце сэра Эдварда закрался безотчетный страх. Все-таки кто здесь хозяин? Кто кем распоряжается? Он Грэшемом или Грэшем им?
— Вы слушаете меня, сэр Эдвард?
Тон сэра Генри был в высшей мере учтив. С Коком же случилось то, чего всю жизнь он учил себя ни в коем случае не допускать, — мысли его унеслись в сторону от разговора. Мысленно разразившись проклятиями, сэр Эдвард заставил себя сосредоточиться.
— Нам с вами нужно понять одну вещь.
— Не могли бы вы уточнить, какую именно? — произнес, вернее, прошипел Кок.
— Я ни на единое мгновение не поверил, что мне рассказали всю правду. Но поскольку я полагаю, что сэр Роберт, перед тем как отойти в мир иной, наверняка поведал ее вам, то надеюсь, вы мне ее сообщите.
— Вы так полагаете? — огрызнулся Кок.
— Полагаю, мне рассказали часть правды, но далеко не всю. Я верю в существование писем, я готов поверить, что они, а также некие рукописи театральных пьес были украдены. Думаю, эта пропажа способна ввергнуть в неприятности некую высокопоставленную особу. А еще полагаю, что мне недоговаривают что-то важное. При этом от меня ждут, что я должен вычислить и найти вора, поскольку вы сами или не желаете, или не можете взяться за расследование.
Слова Грэшема были столь близки к правде, что Кок невольно вздрогнул.
— Именно это я и хотел сказать, — произнес сэр Генри, заметив, как дернулся собеседник. — Повторяю, обычно мне удается добраться до правды. Вы с Сесилом полагали, что я как та стрела, которую можно запустить в нужном направлении. Увы, стрела оказалась ястребом, смертельным оружием, наделенным своим собственным разумом.
Кок никогда не любил ястребов. Сосредоточенность на жертве, холодный, пронзительный взгляд, нежелание отвлечься на что-то постороннее — все это вызывало в нем ощущение собственной ущербности, злило и раздражало, наполняло яростью, которую он был не в силах сдерживать.
