— Почему нет? — пожал плечами Белявский. — Имеет право.
— А допустим, если у человека такое... призвание? — задумчиво проговорила Анна. — Если он хорошо двигается? Если это красиво, в конце концов?..
— И кто-то платит, — присовокупил Белявский. — Тоже немаловажно...
— А кто-то другой хочет платить за убийства! — воскликнул Федя. — «Снэтч», «ститч», как это называется — убивают детей, снимают на плёнку...
— Фу, Федя! — поморщилась Анна. — Это уж совершенно из другой оперы...
— А по моему убеждению, одно и то же!.. Нет, наоборот, убийство тела — гораздо менее тяжкое: тело — временное пристанище, иллюзорное временное пристанище в этом временном мире! Чуть раньше или чуть позднее, иллюзия распадётся — и тело умрёт тоже, исчезнет. Убийство тела — всего лишь досрочное пробуждение от иллюзии, а вот убийство души... — «лучше, если бы повесили ему жернов на шею и утопили в пучине»! Жаль, мы не способны видеть глазами, как душа человеческая болеет: если бы мы могли видеть душу — как она делается пористой, губчатой, распадается... как с ней происходит нечто ужасно необратимое, как она отмирает...
— Вы говорите про этого мальчика? — уточнила Анна. — У него — «отмирает»?
— Конечно! конечно!..
— А посмотрите: он принял чужую дочку. И даже говорит: «Её люблю больше, чем собственного ребёнка, потому что ей — меньше внимания». Это, знаете ли, не часто встречается...
— И ещё, Федя, вы пропустили важный момент, — Белявский, прищурившись, посмотрел на просвет розетку с «грийотками», — важный момент между деревней Малыгино — и стриптизом. Он, главное, вам рассказал всё подробно. А вы пропустили. Его человек избивает, потом зовёт покурить: «падём покурим» — и он идёт — это что, не растление? При нём калечат невинного человека, а он со всеми молчит — не растление?
Я вам скажу, по сравнению с этим растлением любой стриптиз — тьфу!
А через это растление произволом проходят все-е. Через насилие проходят все: через армию... А потом Анна Вадимовна удивляется, что у нас с «мучиками» в стране плохо...
— Хорошо, пусть и это, но мы-то с вами, — гнул Фёдор, — мы с вами — несём ответственность перед ним? Или нас его жизнь не касается? Мы устроились, нам тепло, мы вкушаем блага цивилизации — а его эта цивилизация пусть унижает и уничтожает? Вы помните самый жалкий момент: как он пытается хоть за что-нибудь уцепиться, пытается оправдаться, и сам не знает, за что ухватиться — не то за поддержку зала, не то за семьсот рублей... Помните, как он описывает этот «ви-ай-пи-танец»: «Она не имеет права дотронуться, а я всю облапаю», — какое здесь чувствуется ответное унижение, корчи — сначала его душу унизили и изнасиловали, и в ответ он пытается...
— Кто кого «изнасиловал»? — не выдержала Лёля. — В чём проблема вообще? Ну стриптиз, ну и что? «Ах», «ох»!.. Что он —
— Людей посмотрел, себя показал... — ввернул Белявский.
— Что он, с голоду помирал? Нет, пошёл добровольно...
— А, думаете, — чуточку улыбнулась Анна, — вы думаете, можно раздеться перед ста человеками добровольно?
— А вы как думаете? — приняла вызов Лёля.
— Думаю, вряд ли...
— Есть опыт? — резко спросила Лёля.
Мужчины притихли.
— Н-нет... — слегка побледнев, медленно ответила Анна, — опыта такого у меня нет...
— Ну и зря, — отрубила Лёля.
— Эм... вот как... — не сразу нашлась Анна. — А что, вы... подобный опыт... имеете?
— Да, имею, — чётко ответила Лёля.
Федя приоткрыл рот.
Дмитрий Всеволодович, наоборот, очень сильно сжал зубы и улыбался, не разжимая зубов.
Лёля быстро прибавила:
— Но — не за деньги!
— Зачем же тогда? — плавно продолжила Анна.
— Просто фан.
— Просто fun... — отозвалась Анна эхом. — И... часто вы этот fun получали?
— Нет, пару раз.
— Удивительно интересно... — Это было похоже на поединок, в котором Лёля двигалась и наносила удары быстро, а Анна — замедленно, как бы пытаясь загипнотизировать. — Ну и как... ощущения?
— А попробуйте сами. Бар «Голодная правда», с пятницы на субботу: стойки для всех желающих.
На протяжении этого диалога Дмитрий Всеволодович, любуясь, смотрел на Лёлю. Его зубы блестели.
Фёдор чувствовал себя совершенно bouleverse — «перевёрнутым», ошеломлённым.
Он неожиданно для себя натолкнулся на общее сопротивление — и даже не мог взять в толк, каким образом это могло произойти, что умные и хорошие люди объединились против него в таком простом, очевидном вопросе. При этом его царапнуло замечание Анны о том, что рассказчик «принял чужую дочку», и это не вязалось с Фединым рассуждением о «разрушении» или «смерти» души. Федя чувствовал, что здесь ему встретилось некое противоречие, — но не мог толком сообразить, в чём оно заключается. И, главное, он никак не способен был соединить только что услышанное от Лёли — и то ощущение чистоты, которое с ней было связано.
Лёля натолкнулась на любующийся взгляд Белявского — и встретила этот взгляд с вызовом.
Дмитрий Всеволодович, тоже не отводя блестящих глаз, медленно, с удовольствием обсосал пару вишнёвых косточек, и аккуратно сложил в розетку.
Протянул руку и, стукнув, поставил пустую розетку на стол.
— Федя! — сочувственно воскликнула Анна и даже ущипнула Фёдора за рукав. — Ну что же вы так серьёзно относитесь ко всему? Нельзя...
— Это молодость, — сладко вздохнул Белявский. — Нас с тобой, Анька, уже ни в стриптиз не возьмут... ни вон к Фёдору в моралисты.
Ах, Федя. Хорошо с принципами, когда прекрасен и юн. А представьте, вы женщина. И вам пятьдесят... восемь? Или шестьдесят шесть? Где же взять-то прекрасных и юных? Хорошо, появилась возможность: немножко денег — и хоть одним глазком поглядеть... Напоследок, вип-танец... Вам как белйверу 24надо, наоборот, иметь милосердие... Пусть идёт как идёт. Всё придёт в своё место...
— В стриптиз-клуб, — сказал Федя убито.
— Кто-то — да, в стриптиз-клуб. А другой — в институт благородных девиц. Это и называется свобода, нет? Мы тут, например, свободно распределились: кроме вас, все за стриптиз...
— Я воздерживаюсь, — поспешно отмежевалась Анна.
— Одна воздержалась, один — против, два — за.
.....го января две тысячи .....го года, в восемнадцать пятнадцать, в «Альпотеле Юнгфрау», Беатенберг, побеждает стр-ри-ип-ти-и-из-з-з!.. Фёдор, мои соболезнования. Компотику?
III.
Рассказ о белой корове, добром генерале и запрещенном огурце
Когда война началася, отца забрали на фронт, мы оста-лися с матерью.
Мать наполовину слепая, отца нет, бедность жуткая! Вот такой голый дом, половина фанерой была отгорожена, там иконы висели, одна кровать и печка. Мы с сестрой на печке сидим, а на потолке мел — ну и начинаем баловаться. Мать берёт, кочергой или веником нас: «Лихоманки! А печка обломится?! в чём мы хлебы-то будем печь?»
Вот говорят много о ветеранах, кто воевал — я им дань отдаю. Но ведь женщины-то, которые одни остались, — они-то что пережили?
Я помню, война была: выйдешь — волки ходили. Прямо вот — волков видели. Ночью корова во дворе: «ду-ду-ду, ду-ду-ду!..» Мать: «Ой-ой, у соседки вчера волк овец трёх зарезал! И моих, наверное, всех...» — а во двор выйти боится: темно, да ещё и слепая...
Утром встала, Богу молится... Выходим, смотрим — в заборе вот такая огромная яма! Волк прокопал. Корова стоит вся мокрая, дрожит, овцы под неё все забилися — они всегда под корову туда забиваются от волков... Я это запомнила на всю жизнь: ночь холодная, зимняя, война, отец на фронте... Во двор боимся выходить: темнота...
Или, помню, телёнок на улице перемёрз: мать в дом его принесла, а он начал околевать... Боже мой! Как она упала перед иконой, как Богу молилася: «Господи! Спаси!» Если она телёнка не сдаст — значит, семья на весь год голодными остаётся. Деньги-то не давали в колхозе, но хлеб какой-то давали, зерно давали... Мы, дети, болели, с температурой валялись на печке — на нас никто внимания не обращал, а за скотину вот так она переживала...
Сейчас говорят: «В детдомах детям плохо». А я завидовала детдомовским детям. Они были ухоженные, даже во время войны, были чистенькие, они имели свой огород, свиней разводили... А мы ходили гнилую картошку искали по полю. Сестра с тридцать девятого года, я с тридцать седьмого. Она всегда радовалась, что мы больше всех понабрали. Мать из-под снега эту гнилую картошку — толкла, кашу какую-то нам варила...
И старшая сестра тоже — они три подружки ходили в поле работать. Копали картошку, копали капусту... Приносили кусочек капусты, чтоб щи сварить. А с поля нельзя было брать, вы знаете. Они прятали эту капусту вот здеся, под телогрейку. Осень, всё ледяное. И обе эти старшие девочки умерли от воспаления лёгких.
