А свекровь моя нехра увидела?
Поехала торговать картошкой — раньше сами выращивали и ездили продавали. Нагнулась картошку набрать: набирает-набирает (раньше чаны были такие), на весах ставит — а там нехр стоит ждёть картошку-то.
Она глянула, раз — ив обморок упала! Свекровь! Никогда нехра-то не видала. Ну это было-то, сорок лет назад или тридцать пять, сколько там... В обморок упала, да, это быль. Её отхаживали там, всё...
А тут на рынке приколы — это ваще!
Вот как мне заболеть, лет мож пять назад — дочка приехала помогать под Новый год. Она ещё не замужем была. Под Новый год надо помогать: там и птички привезёшь, и это... Устали с ней, выходим с рынка. С той стороны, вот как туда, на Варшавку. А мороз! И вдруг два такие — бомжи. С подвала откуда-то выскочили.
Я вообще всех бомжей тут знаю на рынке, всегда им подаёшь, они вонючие все: отдашь, только чтобы не подходили. Но этих вроде не помню.
Идут — ну никакие оба! На нём шорты, на ней какая-то юбка короткая... Все в синяках, все ноги в болячках, не за столом сказать. Они нас увидели — и остановились, прям вот тут за углом. И мы остановились с Маринкой.
Мы начинаем идти — и они на нас идут.
А я говорю: пойдём, чё бояться-то?
Они прямо на нас вот так глядят чаврими 25глазами и говорят: «Подайте нам рубль, ну подайте рубль».
А я говорю: «Ой вы какие красивые, как вы друг на друга похожи...» А они правда похожи, как будто муж с женой. «Ой, какие... я вам сейчас не только что рубль, я вам десятку, только вы не подходите ещё ближе к нам».
Я немножко так подошла, десятку им на снег положила — и они падают на коленки, обои!
Ну, одинаково, представляете? Маринка моя в сторону отошла — ну она насмеялась! Она говорит: «Ой, мама...»
Я говорю: «Десятку, только не подходите ко мне это, близко...» А тут ещё моя Машка подруга-то сзади вышла — она как увидела эту кадриль-то!.. Они на коленки — и прямо двумя руками её, десятку-то эту, взяли: и этот потянулся, и эта... Маша моя — она во весь рынок ржала как эта, она на курах тогда торговала, такая, мордовка. Она во весь рынок смеялась, у ней слёзы текли не моргаючи!..
А эти встали кой-как — и до того ослабленные: друг друга держат, качаются — и пошли.
Я потом говорю: надо было по сотне дать. А то мы хорошо под Новый год заработали. Чего там десятка-то, даже на буханку хлеба не хватит. Ну, ещё кто-то встретился, дал им пятёрочку, они набрали немного, наверное, мож хоть поесть-то. Ой, ну это вообще... Я говорю, прямо слёзы текли не моргамши, такая была кадриль.
VI.
Другое мнение о слезинке ребенка
— Ну, Федя? — восторжествовал Дмитрий Всеволодович. — Учимся у народа?
Мы тут всё про мора-аль, всё какие-то у нас с вами ди-ле-еммы... А народ вот — не парится! И прекрасно себя чувствует, правда? Синие, в шортах зимой — ну смешно же! Ха-хо-очет...
— Ужасно обидно за этих чёрных ребят, — нахмурилась Анна. — Представляете, Федя: они открыто, со всей душой...
— Причём, — Дмитрий Всеволодович развернулся, — с одной стороны — эти жирные бабы... Ну, а какие они? Мясом торгуют на рынке. Есессно, жирные, в грязных халатах, мордовка эта: «га-га» на весь рынок — ас другой стороны, я себе представляю — молодые чёрные ребята: они высокие бывают, яркие, с длинными ногами-рука-ми — реально красивые!
— Ох, как обидно... какие же свиньи...
— Да нет, — отмахнулся Белявский, — даже не свиньи, а так... простые как две копейки...
— Да-да, здесь я согласен: у неё не было специального умысла оскорбить; здесь скорей простота...
— Нешто святая?!
— Нет-нет, обычная простота, невоспитанность... Вы совершенно правильно говорили, — Фёдор решил не обращать внимания на выпад Белявского, — вы говорили, что русские — в сущности дети... здесь есть невоспитанность и незрелость, вы правы; и обижают других, не подумав, как дети... Но ведь и верят как дети! Страдают как дети... Вы знаете, — вдруг просветлел Федя, — а ведь здесь важная мысль. Я буквально сейчас что-то понял, существенно важное! Если русские —дети... то, значит, страдания русских — это страдания детей? Получается так? В своё время, я уже говорил, я делал одну работу о Достоевском.
Для Достоевского ключевая проблема — страдание... Впрочем, всякая философия только тогда, на мой взгляд, заслуживает внимания, когда говорит о страдании человека... Но Достоевский сознательно усложняет и обостряет задачу, и берёт в фокус страдания именно детские. Разумеется, монолог о «слезинке ребёнка»... затем сон Дмитрия Карамазова про «дитё», «чтобы не плакало дитё»... В моей работе я проводил мысль, что «дитё» — это вообще человек, любой человек, что Достоевский здесь делает универсальное обобщение. Но посмотрите! — всё больше воодушевлялся Федя. — Кто действует в самой последней главе «Карамазовых»? Алексей Карамазов — и мальчики! А «Карамазовы» оказались последним романом, вершиной: значит, в самой последней главе последней и самой главной книги — в ней речь идёт именно о подростках! Именно таких неловких и гордых, как вы, Дмитрий, только что изобразили...
Дальше: что в понимании Достоевского «русские мальчики»? Главных героев, Ивана и Алексея, он прямо так называет. Иван говорит: «Но я одного русского мальчика, Алешку, ужасно люблю». И дальше ещё расширяет! Иван говорит, вот, пожалуйста: «Что в Европе гипотеза, то у русского мальчика тотчас же аксиома. И не только у мальчиков, но и у профессоров, потому что и профессора русские весьма часто у нас — те же русские мальчики...» Вы видите? Он седых русских профессоров тоже причисляет к «мальчикам»: выходит, здесь возраст не важен! Выходит, что в выражении «русские мальчики» можно поставить тире или равенство: «Русские — мальчики», «русские — суть все мальчики», «русские равно мальчики». То есть, вы с Достоевским в этом — согласны! Но самое главное — дальше! Самое главное в том, что Достоевский смотрел от Евангелия и не мог смотреть никак иначе.
А что в Евангелии сказано о подростке, об отроке, о ребёнке?
«И призвав Иисус отроча...» — то есть отрока, мальчика — поставил его посреди учеников... Один серб показывал мне старинную фреску, или икону... Икону: Господь держит руку у мальчика на голове — причём, знаете, не слегка прикасается, а всей рукой, крепко держит... Поставил «по-среде их и рече: аминь глаголю вам, аще не обратитеся...» Если не обратитесь, не переменитесь и не станете как дети, то не войдёте в Царство Небесное. И в другом месте: «иже аще не приимет Царствия Божия яко отроча...» то есть, кто не примет Царства Божия как дитя, не войдёт в Него. Значит, что получается? Если русские — а вы сами так говорите! — если русские — «дети», «подростки», отроки, «русские мальчики» — значит, русский народ — инфантильный, как вы говорите; простой — значит, всё-таки он получается первый в очереди? Один из первых? Ведь получается так?
— От здорово! — выпучился Дмитрий Всеволодович. — То есть эта грязная баба с «г'овядиной», которая зажимает нос при виде бомжей — и которая ржёт, когда эти люди встают на колени —
— Это её подруга смеялась...
— встают на колени, чтобы поднять с земли эти жалкие десять рублей, которые она побрезговала дать им в руки, — и которая насмехалась над этой чёрной девчонкой — она первая в очереди?! Истинная арийка? А чёрная девушка, потомок Хама, если не ошибаюсь, которая ей от души рассказала про собственную свадьбу, поделилась с ней радостью, принесла вкусной еды и бутылку — и, между прочим, не пива, а коньяку, — при том, что они с мужем студенты, и, может быть, у неё не очень-то много лишних денег — и главное, что за всей подготовкой, за всеми волнениями не забыла!.. Невзирая на свадьбу собственную — не забыла! — значит, она у вас, эта девчонка, в царство небесное в очереди подождёт? За грязной бабой —
— Ну почему...
— грязной бабой с г'овядиной? Ха-ар-рошая у вас будет компания в царстве небесном!..
— Ну почему обязательно баба с говядиной? — искренне огорчился Федя.
— А кто?! У вас с Достоевским всегда: пока абстрактно — ах русский народ богоносец! а как конкретно — так баба с г'овядиной!
— А чем вам не нравится баба с говядиной? — вступилась Лёля. — Отличная баба. Главное — ровно такая как есть. Простая. Равная самой себе. Это вы всё пытаетесь быть другими, а они все — равны себе, они классные, они живые. Она по-своему классная, негры — по-своему. Это вам не нормально, а им — всё нормально...
— Бомжу в шортах зимой — тоже нормально?
— Бомжу вообще в первую очередь! Вы отлично, вы вовремя вспомнили про бомжа. Вы смотрите на бомжа и сразу думаете: дикая страна, срочно валить в Швейцарию! А ты, — сверкнула она глазами на Фёдора, — ты сразу думаешь: ах, несчастный! «Страдание», не «страдание»...
«отрок»... Не знаю вообще, что ты думаешь... А ты спроси его: может, он своё страдание не поменяет на твоё нестрадание? Вы же оба ни разу его не видите, этого бомжа, вы видите ваши теории! А баба с говядиной — его видит отлично: вонючий — она от него морду воротит. Жалко стало — она ему подала. Не жалко — не подала. Смешно — смеётся. А не ты со своим картонным сочувствием. По-человечески, не по теории; человеческая реакция —
