— Непонятно, — сказал он Карльхену. — Какого черта притащилась сюда эта так называемая «экспедиция»? И, главное, что делает немка в столь омерзительной компании? Ты уверен, что это действительно немка?
— Разумеется, герр оберст, я ведь с ней разговаривал.
— И что выяснил?
— Они тут что-то изучают. Народные обычаи, что ли, я не очень хорошо понял. А девушка — настоящая немка, герр оберст.
Плохо скрытое воодушевление, прозвучавшее в последней фразе Карльхена, заставило Кнобльмайера поинтересоваться:
— Хороша собой?
— По-моему, да, герр оберст. Впрочем, после местных любая европейская женщина кажется нам красавицей, — рассудительно добавил молодой немец.
— Ты прав! И заметь странную вещь: немка, которая родилась здесь, не идет ни в какое сравнение с уроженкой фатерланда. Во время войны я не понимал этого деления — «народные немцы», «имперские немцы», — какая разница, если те и другие принадлежат к одной расе? Разумеется, я имел в виду чистое потомство, не тех, кто смешал свою кровь с туземцами. Теперь вижу — ошибался. Возьми здешних немок, хотя бы в Колонии Гарай, — все они неполноценные, даже самые молоденькие. А ведь от хороших родителей! Помню, у нас дома девушка в шестнадцать-семнадцать лет — кровь с молоком, кругленькая вся, здоровая — не ущипнешь… А эти какие-то худосочные. Климат, надо полагать, или здешние продукты. Так эта, говоришь, хороша? Да, давно я не видел настоящей германской девушки — с хорошим цветом лица, с косами…
— У этой, герр оберст, кос тоже нету. Прическа у нее короткая совсем, и еще очки.
Кнобльмайер разочарованно фыркнул:
— Ну какая же это немка — без кос! Проклятые янки со своими модами Добрались, видно, и до нашей молодежи, Граубе в прошлом году летал в Федеративную Республику — не узнать, говорит, старой доброй Германии, всюду кока-кола, гангстерские фильмы, молодежь одета, как цирковые обезьяны… Проклятое время! Ничего, человечество еще поймет, что оно потеряло, позволив жидам и большевикам раздавить нас, последний оплот европейской культуры… Карльхен, внимание, новый «бьюик», этот будет заправляться суперэкстрой…
Низкая открытая машина величественно развернулась и замерла у колонки, качнувшись на рессорах. Карльхен кинулся к двери, надевая полосатое кепи с эмблемой «Эссо».
— Прослушай мотор! — крикнул ему вслед Кнобльмайер. — Скажи, свечи ни к черту, нужно сменить как минимум половину!
Карльхен вставил конец шланга в горловину бака и, пока урчащая помпа перекачивала высокооктановый бензин в ненасытную утробу трехсотсильного конвертибля, успел протереть замшей ветровое стекло и проверить давление во всех шинах, включая и запасную. Хозяин «бьюика» свечи менять не захотел, сказав, что нет времени, но согласился взять про запас и купил всю коробку — комплект восемь штук, самой дорогой марки «Чемпион».
— Вот это клиент! — удовлетворенно сказал герр оберст, убирая выручку в кассу. — Надо полагать, из Азунциона. Машина стоит не меньше четырехсот тысяч.
— Если не больше, по новому курсу. Доллар дошел уже до семидесяти гуарани [34]. А девочка с ним была ничего, правда, герр оберст? Ничего, хотя и метиска.
— От метисок меня уже с души воротит. Видеть не могу. Мерзость! Нужно будет, чтобы ты познакомил меня с этой немкой из экспедиции. Она молодая?
— Лет двадцать, я думаю…
— Да, мне уже не по зубам. Впрочем, не имел в виду ничего серьезного — просто поболтать с соотечественницей. Давно она из Германии?
— Сразу после войны. Жила где-то не то в Голландии, не то в Бельгии, я не разобрал. Герр оберст, я, пожалуй, прокачаю тормоза в вашей машине — педаль начинает пружинить, мне это не нравится.
— Согласен, можешь выполнять!
Карл вышел и начал звать запропастившегося куда-то мальчишку-помощника. Герр Кнобльмайер, поигрывая сцепленными за спиной пальцами и выставив круглый живот, прошелся по комнатке, постоял перед рекламными плакатами, вдумчиво сравнивая двух голых красоток, блондинку и брюнетку, потом строго оглядел полку с расставленными Карльхеном банками. Вид строя ему чрезвычайно не понравился. Из парня никогда не будет толку — не умеет сделать даже такой простой вещи. Ведь сколько раз объяснял: банки должны стоять совершенно ровной шеренгой — ganz genau! [35] — и каждая повернута лицевой стороной вперед, дабы фирменная марка была видна точно на середине каждого цилиндра, подобно кокарде на лбу солдата. А это что такое? Невиданное свинство, просто невиданное!
Пыхтя от возмущения, герр оберст принялся поворачивать двигать банки, время от времени проверяя результат своих трудов при помощи деревянной рейки. Наконец банки выстроились как надо — положенная вплотную рейка прикасалась к каждой и была строго параллельна краю полки. И фирменные знаки с надписями тоже выровнялись в безукоризненную шеренгу: «ШЕЛЛ Мотор-Ойл», «ШЕЛЛ Мотор-Ойл», «ШЕЛЛ Мотор-Ойл»! ШЕЛЛ! Мотор-Ойл! Первый! Второй! Первый! Второй! Первый! Второй!
Выставив обтянутый комбинезоном зад, полковник Кнобльмайер приложился щекой к полке и зажмурил левый глаз. Да, теперь строй был безупречен. Довольный собой, полковник еще раз строго оглядел банки и упругим строевым шагом, наигрывая губами Баденвейлер-марш, отправился распекать Карльхена.
— «… Парагвай, таким образом, это единственная в Латинской Америке страна, где население говорит на двух языках. Хотя официальным является испанский, не менее восьмидесяти процентов парагвайцев пользуются в повседневной жизни мелодичным языком своих предков… »
— Своих кого? — переспросила Астрид, не поднимая головы от машинки.
— Предков, — повторил Филипп. — Не потомков же!
Астрид допечатала слово и, повернувшись к Филиппу, пальцем поправила съехавшие на нос очки.
— Откуда вы взяли этот процент — восемьдесят?
— Неважно откуда. Дальше! Абзац. «Гуарани — язык со странной и трагической судьбой. Обязанный своим происхождением древнему праязыку тупи — этому санскриту Южной Америки… »
Астрид, продолжая печатать, хихикнула и покрутила головой.
— Что вам еще не нравится? — вздохнул Филипп.
— Мэтр, я подавлена вашей эрудицией… И подумать, что все это надергано из путеводителей… «санскриту Южной Америки»… дальше?
— Вы меня сбиваете с мысли, — сердито сказал Филипп. Он диктовал, расхаживая по комнате из угла в угол и то и дело поглядывая на дорожную маленькую «оливетти», которую Астрид по своему дурацкому обыкновению держала на коленях. Печатала она быстро, машинка стрекотала и раскачивалась, в конце каждой строчки выдвинувшаяся до отказа каретка перевешивала и кренила ее так, что Астрид всякий раз приходилось спасать равновесие, чуть приподнимая левое колено перед тем, как потянуть пальцем за рычажок интервала.
— Послушайте, — сказал вдруг Филипп, — неужели нельзя держать машинку на столе, как делают нормальные люди?
Астрид отрицательно мотнула головой.
— Так удобнее, — сказала она. — На столе слишком высоко. «С середины тридцатых годов»… дальше?
— «… Пьесы на гуарани прочно завоевывают себе место в репертуаре парагвайских театров. Наиболее интересным автором является, пожалуй, Хулио Корреа, глубокий знаток народного быта, как немногие понимающий душу простого парагвайца. Пьесы Корреа „Иби-Яра“ („Кровопийца) и „Карай Эулохио“ («Господин Эулохио) до сих пор исполняются бродячими труппами в самых глухих углах страны… “
— Погодите, — сказала Астрид. — Я тут, кажется, что-то напутала…
Пока она перечитывала лист, придерживая его за верхний край, Филипп задумчиво смотрел на ее колени. Конечно, вот что все время отвлекало его, а вовсе не машинка. Круглые и загорелые колени мадемуазель ван Стеенховен были первым интересным открытием, которое экспедиция сделала в этой стране.
Филипп, например, раньше и не подозревал об их существовании, постоянно видя Астрид в одних и тех же вытертых до голубизны джинсах. Ее костюм никого не удивлял ни в Монтевидео, ни на аргентинском экскурсионном пароходике, где многие туристки тоже были в брюках. Но уже на пристани в Асунсьоне стало ясно, что переводчице придется срочно менять свой гардероб — на нее так глазели, что Филипп не знал куда деваться. Сама-то она, конечно, и ухом не повела — ну, смотрят и пускай смотрят. Может, аборигены просто в восторге?
В гостинице разразился скандал. Портье сделал ей замечание, Астрид стала кричать, что не намерена жертвовать своими привычками в угоду провинциальному ханжеству, что весь цивилизованный мир давно носит джинсы и что у нее, наконец, просто нет ничего другого — в бикини, что ли, разгуливать!
Решили поймать ее на слове. Дино, всегда хвалившийся безошибочным глазомером, побывал в магазине готового платья, и наутро, когда ничего не подозревавшая Астрид прошествовала по коридору в купальном халате, из ее номера были изъяты джинсы и заменены обновками. К сожалению, хваленый глазомер Дино оказался не таким уж точным. Когда Астрид вышла наконец к завтраку, члены экспедиции молча переглянулись. «Ты просто идиот, — сказал потом Филипп итальянцу, — где ты это покупал, в магазине „Все для малюток“, что ли? » — «Э, какая разница, — отмахнулся тот, — зато ты видишь теперь, какие у нее ноги? Кто мог подумать, мамма миа… »
