Разия начала спорить: «Строишь мечети и убиваешь собственных детей. Святоша».
Он не юлил: «А что ты от меня хочешь? Чтобы заработался до смерти, а ты — пенни там, пенни здесь, и что у нас в итоге? Я зарабатываю на кирпичи. Я умру, они останутся стоять».
«Ты уже сам в них превратился, человек-кирпич!»
«Спроси, спроси своего отца, — сказала она Шефали, — спроси, сколько он сегодня заработал кирпичей». Шефали, покручивая локон, спросила: «Папа, сколько ты сегодня заработал кирпичей?» — и упала тут же, и тихо заплакала в мамино колено.
— Помирись с ним, — сказала Назнин, — ради детей помирись.
Разия вымеряла комнату шагами. Штанина комбинезона завернулась, выше носка показалась голень. Если они с Шану подерутся, победит Разия. Но у Разии крупный муж: широкий и короткий, массивные руки мясника, на висках спит злоба. Назнин видела его всего несколько раз. Он именно такой молчун, каким описывала его Разия, но молчание его наполнено громом, от которого дети прятались и от которого замолкала даже Разия.
Разия не ответила. Она, как на шарнирах, развернулась и пошла вдоль длинной стены, сбив по дороге какие-то бумаги с полки.
— Ты действительно будешь работать с Джориной? У нее трудности. Про это все говорят. У детей не все благополучно.
Хасина тоже работает, но у Хасины нет выбора. Будь у нее муж или отец…
— Конечно, мы уже посплетничали, — сказала Разия. Она остановилась, и в ее сощуренных глазах вспыхнул былой огонек.
— Мы любим посплетничать. У бенгальцев это вместо спорта. — Подсела ближе к Назнин. — Знаешь, дети Джорины не лучше и не хуже остальных. И проблемы у них в жизни такие же, как у всех. Я сегодня шла по нашему району и увидела, что дерется целая компания мальчишек по пятнадцать-шестнадцать лет. Я закричала на них, но они в ответ только выругались. Пару лет назад они бы не посмели дерзить старшим. Сейчас все по-другому.
— И музыку они громко включают.
Разия улыбнулась:
— Знаешь, мой муж отправил всем своим племянникам и племянницам по радиоприемнику. Когда он приедет домой, его, наверное, закидают не букетами, а камнями.
— Значит, он не всегда такой скупой? — спросила Назнин, желая разглядеть в этом человеке хоть что-нибудь хорошее.
— В семью он несет только то, что можно выкинуть. На кукольной фабрике есть человек, каждые несколько месяцев он притаскивает очередную порцию хлама, и я от радости падаю в обморок. Когда он приходит, честно, я просто опускаюсь на колени.
— Благодаря тебе ему не нужно ездить на свалку, — сказала Назнин, — ты делаешь хорошее дело.
— А что, если брать с него мзду за каждую новую порцию?
— Представь, как здорово он экономит на бензине благодаря тебе.
— Теперь у нас еще одна лестница, банки с краской, две деревянные дощечки. Скоро пойду дома красить.
— Вот тебе как раз и работа. — Назнин пыталась подавить смешок. В таких местах от души не хохочут.
— Мужу будет обо что сломать палец на ноге, когда встанет среди ночи. — Разия сомкнула колени и громко вздохнула. — Честно, сестричка, мне самой ничего не нужно. Ты разве слышала, чтобы я когда-нибудь жаловалась? Дети страдают.
— Что будешь делать?
Разия посерьезнела. Она посмотрела на вытянутые руки, словно они сейчас произвольно начнут то, что задумали.
— Вот что я тебе скажу…
Пришел Шану с сумками, принес с собой целый букет запахов настоящего пиршества. Увидев Разию, остановился, поздоровался, но в адрес Разии его «салам» перепало чисто случайно.
— В другой раз, — сказала Разия, собирая вещи.
— Поешь со мной, — попросила Назнин.
Назнин взяла у мужа сумки, ей хотелось, чтобы он ушел.
Шану прокашлялся, очень официально осведомился о миссис Ислам, в общем — о ее здоровье, в частности — о ее бедре, а также о растущем благосостоянии ее сыновей. Разия отвечала коротко, вежливо, но не изменила расслабленной позы, не приличествующей бенгальской жене. Вопросы у Шану скоро кончились, он неловко стоял, как будто, чтобы сесть, ему нужно приглашение.
— Ракиб, — сказала Назнин.
Шану вздрогнул. В любую секунду готов был броситься бежать.
— Что?
— Пойди посмотри, как он там, — мягко сказала Назнин.
— И правда.
Он с облегчением поспешил прочь. При ходьбе теперь хлопает каблук. Смятые гармошкой брюки превратились уже просто в аккордеон. Назнин пошла с ним до двери и зашептала ему на ухо.
Рис получился отменный. Воздушный, белый, зернышко к зернышку. Дома, в сезон дождей, когда земля уходила под воду и у буйволов на ногах нарастали плавники от грязи, когда курицы взлетали на крыши, когда коричневые козы топтались на крошечных островках земли, когда женщины падали на поднятых дорожках в хижины-кухни, когда не могли разжечь костер на навозе и шелухе и в ход шли все запасы, когда дождь звенел по крышам громче, чем коровьи колокольчики, рис был сокровищем, источником жизни. Его готовили сразу на несколько дней, он застывал и превращался в клей. Или в твердые куски, которые рассыпались только в желудке, и тогда им можно было так набить желудок, что даже дети падали и ревели от удовольствия. Даже тогда он был вкусным. Этот же рис бесподобен. Одним этим рисом она наестся. Но она чуть не захлебнулась слюной при мысли о курице, почуяв горячий аромат кориандра. Утонувший в масле баклажан прямо-таки напрашивался в рот. Ей хотелось вылизать бархатистый дал. Шану умеет готовить. Назнин как-то не задумывалась, что все годы до женитьбы он готовил себе сам. Когда появилась она, Шану осталось только прислоняться к шкафам и упираться животом куда-нибудь в стол. Она не стала упрекать его за то, что все это время он ей не помогал. Наоборот, Назнин почувствовала укол совести, потому что считала его бесполезным и не подозревала в нем таких неожиданных талантов.
— Вкусно, — сказала Разия, — оставь мужу чуть-чуть.
Но Назнин ела, как голодный варвар. Разия поставила тарелку и положила ложку.
— Я кое-чего не сказала твоему мужу о миссис Ислам.
— Она не заходит. Я обидела ее. Шану не знает об этом.
— Он еще кое-чего не знает.
— Ты ведь не хотела сплетничать.
— Не хотела.
Разия опустила глаза. Наклонилась. Ресницы загибаются, как лапки у насекомого, под тяжелыми веками зрачки кажутся квадратными, и только сейчас Назнин заметила, что черная радужная оболочка у Разии вся в брызгах золотого света.
— Это не сплетни. Это правда.
Разия помолчала для внушительности.
— Она ростовщица.
— Ого!
— Я проверила. Это правда. Говорю перед Богом. Она дает деньги под проценты и будет гореть в аду после смерти.
— Разве можно так говорить?
Разия забрала тарелку у Назнин.
— Послушай. У меня были подозрения. Я ей сказала как-то насчет трудностей с деньгами, и она предложила мне дать взаймы. Ничего особенного. Потом я засомневалась. Я думала, может, она предлагает дать взаймы от чистого сердца. Может, она специально в своей большой черной сумке носит пачки пятифунтовых банкнот, чтобы отдавать бедным.
— Прекрати.
— Я не шучу. Ты же знаешь меня, я всегда пытаюсь везде найти хорошее. — Улыбка у Разии получилась как у шакала. — Если не веришь мне, спроси у Амины. Спроси, сколько она платит. Тридцать три процента.
— Разия!
— Ты так говоришь, будто я сплетничаю. Я не сплетничаю. Я тебе говорю то, что видела. И не я отправлюсь в ад, когда настанет судный день.
— Если она раскается, Господь ее простит.
— Раскается? Миссис Ислам?
Разия погрузилась в сумку и вытащила носовой платок. Взяла его двумя пальцами и помахала, отставив мизинец.
— «Когда я была совсем еще девочкой, никто не осмеливался так меня оскорблять! Лучшее семейство на весь Тангайл, ты что, не знаешь, что все с нами раскланиваются?»
Назнин онемела и уставилась на подругу.
Разия обвела взглядом комнату. Потом отрывисто заговорила:
— Амина не может внести последний платеж. Если она и в следующий раз не принесет деньги плюс дополнительную сумму в качестве пени, сыновья сломают ей руку. Какая епитимья такое искупит?
— Еще кто-нибудь об этом знает?
Разия пожала могучими плечами:
— Некоторые знают. Может, даже все. И все лицемерят. Вся община. Все тонут, тонут, воду пьют.
Подросток, безвольный, как еще ни разу не надутый шарик, услышав английские слова, приподнялся в кресле и бессмысленно посмотрел на Разию.
— О ее сыновьях чего только не говорят, — сказала Назнин, — но, насколько я знаю, это все сплетни.
Подросток уронил голову, шея у него толщиной с соломинку. Мать посмотрела на него так, словно соломинка вот-вот надломится, и заплакала, уткнувшись лицом в руку.
— Мне пора идти, — сказала Разия, — у меня еще дела, а потом надо детей забрать.
