— Есть! — коротко ответил Прудников и выключил рацию.
Холодное солнце тускло осветило дома. Роты быстро погрузились на автомашины и двинулись к Ленинградскому шоссе. Осталась только наша полуторка: застыл мотор. К избе подошла хозяйка с ребятишками. Увидев раскрытую дверь, всплеснула руками и запричитала:
— Да что же это творится?! Замок своротили!
Морозов слабо оправдывался, прокручивая мотор:
— Холодно было, мамаша...
Девочка-подросток смущенно тянула мать в избу.
На выезде из села нам помахали шапками сержанты Саховалер и Черний. Их отделения оставались для охраны проходов в минном поле.
Возле леса перед Ленинградским шоссе я приоткрыл дверцу кабины и посмотрел назад. Там, где мы ночью слышали немецкую речь, никого не было видно: вражеские танки быстро приближались к Вельмогово вовсе не оттуда, а с запада, со стороны Козлова. Открыв с ходу огонь из орудий и пулеметов, они отсекли от нас отделения Саховалера и Чернего. Справа и слева взметнулись разрывы снарядов.
Лесной дорогой батальон достиг шоссе, запруженное нашими войсками. Над ними висела вражеская авиация. Со стороны Завидово и Терехово по дороге била немецкая [80] артиллерия. На юго-западе — за Клином и в районе Солнечногорска — воздух содрогался от взрывов. Темными, густыми облаками вздымался дым. На мотоциклах и лошадях сновали делегаты связи 30-й армии. Сюда же отходили из Козлова и Городища части 16-й армии, чтобы сомкнуться с 30-й...
— Немцы расширяют прорыв, — сказал раненный в руку танкист, которого я посадил в машину. — Переправились через канал.
Это походило на правду, хотя верить услышанному не хотелось. И, словно отвечая моим горьким мыслям, танкист продолжал:
— Если в Клину не зацепимся — каюк. Солнечногорск не в счет: это, считай, Москва! Обязательно зацепиться надо!
Между тем слева за лесом и в Заболотье и еще ближе к шоссе — в Селевино и Борево все сильнее разгорался бой. И над Борщево, в котором мы ночевали первую ночь на фронте, поднималось зарево.
Прудников приказал оставить машины. Под бомбежкой двигаться на них стало невозможно. Роты пошли по обочине, держась ближе к лесу. А примерно через полчаса на нас неожиданно обрушились немцы. Пули зацокали об асфальт, отщипывали у деревьев кору, срезали ветки. Морозный воздух наполнился автоматным треском и удушливым запахом пороха.
Судя по всему, противник был где-то очень близко, но мы его не видели. Пришлось залечь. Сжав в руке маузер, я посмотрел на лежавших по соседству людей. Лица у них были напряжены и взволнованны. Шестаков и Лазнюк, немного приподнявшись, старались понять, откуда ведется огонь.
Обстрел продолжался несколько минут. Казалось, треск окружал нас со всех сторон. И вдруг впереди я отчетливо увидел фигуру в белом халате. Немец! Он был близко, стоял в полный рост, прислонившись к дереву, и строчил из автомата. Потом показались еще фигуры в белом. Все они вели огонь с упора, положив стволы автоматов на лыжные палки. Наши пока не отвечали. Оглушив нас трескучей пальбой, гитлеровцы заскользили к шоссе. И тогда послышался резкий голос комбата:
— За Родину! По фашистам — огонь!
Стрельба получилась густой, а главное, внезапной и [81] ошеломила противника. Немецкие солдаты, бросив лыжи, поползли назад. Наши бойцы с криком «ура!» ринулись за ними. Лес был очищен от вражеских лыжников.
Вкладывая в колодку маузер, я обнаружил, что обойма пуста. И когда роты снова двинулись вдоль опушки, я поинтересовался, почему комбат долго не подавал команду открыть огонь, а пулеметная рота лейтенанта Грачева совсем не стреляла.
— Все по закону, — объяснил Шестаков. — Комбат правильно сделал: чего впустую палить, если не видишь в кого и не знаешь обстановки. А пулеметы нужны на крайний случай. Врагу сразу не показывай всю свою силу. — Неожиданно он толкнул меня в бок: — Ну а ты, земляк, пережил?
Я смутился.
— Шибко не испугался, а где-то внутри будто дрожало, особенно поначалу. В Завидове под самолетами и утром, когда видел немецкие танки, не замечал этого. А тут заметил.
— Понятно, — сказал Анатолий. — Увидел врага в лицо. Живого.
У Ямуги, в лесу, несколько наших танков расположились в засаде. За мостиком, вблизи могилы Мальцева, установили орудия. «Значит, все-таки зацепились. Готовятся к обороне», — мелькнуло в голове.
К Прудникову на мотоцикле подлетел Хосе Гросс — худой, черный. Не заглушая мотора, крикнул:
— В Покровку! Без остановок!
Мотоцикл, развернувшись, помчался, лихо лавируя между повозками и орудиями.
Путь в Покровку — через Клин. Войдя в город, мы заметили, что на улицах стало просторнее. Танки и артиллерия передвинулись на окраины, а из подвалов и с чердаков зданий угрожающе торчали стволы пулеметов. Во дворе госпиталя стихло, носилок возле крыльца не было. Начальнику удалось добыть порожняк, разгрузиться и подготовиться к приему новых партий раненых.
В Клину отыскали свои машины и выехали в Покровку. Там узнали, что спустя четверть часа после нашего ухода противник занял Ямугу. Ничего не было известно лишь об отделениях, оставшихся в Вельмогово возле минного поля. Знали только, что их отрезали от нас немецкие танки. [82]
По настроению людей я понял, что хотя они и беспокоятся за судьбу товарищей, но не сомневаются в них. Все оставшиеся в окружении были бойцы что надо: и Виктор Кувшинников, и Василий Лапинский, и сержант Олег Черний, и замполитрука из второго взвода Новиков — один из отважных разведчиков батальона... Такие ребята не пропадут.
...Близ Покровки красноармейцы принялись долбить асфальт, закладывать мины и фугасы. Работали под бомбежками, отбивая наскоки просочившихся автоматчиков противника. Быстро закончили установки минного поля и подготовили для взрыва участок шоссе в районе Починок.
Работа подходила к концу, когда мы получили приказ перейти в Мотовилово. Это уже к югу от Рогачево. В то же время завязывались бои за Солнечногорск. Комбат и начальник штаба вновь и вновь склонялись над картой. Карандашные пометки на ней подходили все ближе к нижнему обрезу, за которым начиналась Москва.
Снова марш-бросок на тридцать пять километров. Мы уже потеряли представление о нормальном темпе движения. Шли по проселкам, по лесу и прямо по снежной целине. В лесной деревне Мотовилово, на которую мы наконец набрели, войсковых частей не оказалось. Появилась возможность обогреться и домах. Неведомо какими путями сюда пробралась долгожданная походная кухня. Поели — и снова минировать.
Прибытие кухни вызвало энтузиазм. По этому поводу старшину Соколова даже подбросили на руках.
Но короткое торжество омрачилось. В избу вошел мальчишка, иззябший, в изодранном ватнике. Точно испуганный зверек, он прижался к двери, исподлобья оглядывая бойцов. Ему положили в котелок каши, дали хлеба. Он был доволен. Но недавно пережитый ужас все еще держался в его глазах. Спросили, откуда он идет. Куда идет — никто не спрашивал, было ясно: к Москве. Мальчик показал на север:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
