В неспокойные времена лучше сидеть дома, желательно под защитой крепостных стен с охраняющим их многочисленным войском. Дороги в Малой Руси превратились в очень опасное место. Однако жизнь продолжалась, и далеко не все могли последовать подобному разумному совету: не высовый носа из дома. Если у тебя по лавкам сидят малые дети, а денег на покупку для них еды нет или скоро могут кончиться, никуда не денешься, будешь рисковать. Молились (Яхве, Христу, Святой Деве Марии или Николе Чудотворцу), но трогались в опасный путь.
Небольшой обоз вез из одного поместья на севере Волыни в оголодавший Луцк зерно. Путешествовали в нем люди с самыми разными целями. Евреи-торговцы, рисковавшие головой ради сверхприбылей, ремесленники, отвозившие лично свои поделки для обмена на хлеб и теперь возвращавшиеся с тем, что удалось выменять, селяне из того самого поместья, надеявшиеся сбыть выращенный ими хлебушек не задешево. Все надеялись проскочить в город до подхода с юга казацкой армии. Хлеб стоил дорого и дорожал чуть ли не каждую неделю, при удаче можно было неплохо заработать. А для некоторых целью был не заработок, а спасение от голодной смерти своих близких.
Скрипели в чьей-то телеге плохо смазанные оси, тихонько, но вслух молился кто-то из возниц, негромко стучали по сыроватой еще дороге копыта лошадей. Изредка слышались лошадиные всхрапывания, понукание замедлившего почему-то трусцу коня. В связи с близостью завершения путешествия у многих уже забрезжила надежда, что оно скоро закончится удачей. Кто-то подсчитывал грядущие (огромные!) барыши, кто-то мечтал увидеть радостные глазенки своих вечно голодных деток. Пронесла нелегкая, вроде бы уберегла от встречи с одним из многочисленных «казацких» – на самом деле хлопских – повстанческих отрядов. Уж те миловать бы в обозе никого не стали. Однако Удача, дама капризная и непостоянная, своим вниманием несчастных в этот вечер обошла.
Когда навстречу обозу выскочил большой отряд всадников, все люди в нем взмолились, чтоб это был отряд из Луцка, ведь скакали они именно по дороге оттуда. Но, увидев вблизи подъехавших, приготовились к самому худшему. И хотя в обозе было оружие, сопротивляться никто и не пробовал. Против сотен сечевиков, легко опознаваемых по отвратительного вида тряпкам, на них напяленным, могли выстоять разве что недавно прибывшие в город немецкие наемники, причем в не меньшем числе. Торговцам и ремесленникам в чистом поле об этом и мечтать нечего. Разозлишь этих разбойников и умрешь не быстро, от удара сабли, а на колу или еще каким неприятным способом. Впрочем, они не понимали в тот момент всей величины своего счастья. Для профессиональных грабителей они были не ненавистными жидами, а всего лишь добычей, да еще и одним из ключиков к Луцку.
При виде главаря казаков хотелось сразу полезть за припрятанными деньгами. Уж очень выразительно он выглядел. Хоть и невеликого роста и без саженного размаха плеч, но молитвенное настроение и понимание тленности мирских богатств пробрало сразу всех. Да… святой человек, особенно обвешанный оружием с ног до головы и имеющий за спиной три сотни головорезов, внушает правильное отношение к жизни куда эффективнее, чем обычный поп (ксендз, раввин). Вероятно, именно из-за своей святости.
Вопреки ожиданию обозников их не начали сразу рубить на мелкие кусочки. Оглядев череду телег, он довольно улыбнулся (пусть и у кого-то возникла ассоциация с волчьим оскалом – так нехристи же!) и тут же отослал куда-то одного из своих заризяк. Все с тем же «милым» выражением лица атаман обратился к продолжавшим готовиться к смерти людям:
– Ну, що, панове жиды, повсыралыся?
Хотя половина застигнутых была совсем не евреями, а христианами, причем разнообразнейших конфессий, уточнять этот факт пока никто не спешил. Ни униаты, ни католики, ни баптисты и арианин, ни даже православные. Раз немедленной резни не последовало, ждали продолжения. А вдруг… пронесет? Пусть сразу в двух смыслах. Штаны можно потом и застирать.
Выждав немного, Срачкороб продолжил:
– А дарма (напрасно)! Не будемо мы вас сьогодни вбываты. Але доведеться вам за це видробыты.
* * *
Началась же эта история несколькими неделями раньше.
– Пьятнадцать чоловик на сундук мерця!.. – старательно выводил Юхим, нимало не заботясь географическим и историческим анахронизмом исполняемой песни. – Йо-хо-хо, и бутылка рому!
Не колыхало это и других посетителей одного из шинков, выстроенных вокруг Сечи. Любой лыцарь имеет право петь все, что ему хочется. И без пения знаменитого шутника в помещении было далеко не тихо. Да и полутемнота из-за лучинного освещения и густых клубов табачного дыма на интимную никак не тянула. Йоська Резник с помощниками выбивались из сил, обслуживая гуляющих вовсю сечевиков. Повсеместное изгнание евреев с Малой Руси его и хозяев других торговых точек, выстроенных вокруг крупнейшего в мире пиратского сборища, не коснулось. То есть пограбить их под выборы атаманов пограбили, но это были, можно сказать, плановые ограбления, заранее заложенные в цену товаров и услуг. Перспектива искать замену всем местным торговцам и трактирщикам никого здесь не вдохновила, поэтому чувствовали себя евреи, жившие рядом с гнездом антисемитизма, вполне комфортно. Приспособились.
– …и дьявил доведе тебе до кинця!.. – продолжал Срачкороб пение украинизированного им лично варианта единственной слышанной от Москаля-чародея песни. Петь тот не умел, голоса и слуха не имел, но как-то раз в сильно веселом состоянии вдруг вспомнил и проорал эту песню. Крайне немелодично, но слова Юхиму понравились, и он потом выжал из друга и точный текст, и мелодию.
– Йо-хо-хо, и бутылка рому! – допел-таки песню, сильно сожалея, что в припеве не имеет поддержки. Но гулявшие с ним казаки уже отдыхали, кто привалившись к столу, а кто и под ним. Срачкороба же сжигала обида на несправедливость бытия.
«Жил себе, не тужил, и на тебе – в святости вдруг стали подозревать! Не было печали, черти накачали. За что?!»
Всеобщее внимание в такой форме, да с поклонением, ему категорически не понравилось. А тут еще – друг называется – Аркадий наговорил обидных слов, думая, что именно Юхим с Иваном устроили ему подлянку с женитьбой. Отгуляв-таки на свадьбе, Срачкороб сбежал на ставшую родной Сечь. Где и практически поселился в шинке, благо денег у него было много, хоть топись в горилке, если блажь такая в голову придет.
Пил он в эти дни так, будто торопился повидаться с теми самыми маленькими зелененькими чертиками, хорошо известными многим. Однако дьявол знает почему, но горилка брала плохо и настроения совсем не поднимала, сколько ни выпей. Присоединившиеся к гульбе сечевики, свои деньги успевшие пропить раньше, поотключались, пришлось самому себя пением развлекать. Вот тут к его столу подошел какой-то подозрительный тип. Тощий, сутулый, без свойственной воинам ловкости в движении и сабли на боку. Не казак.
– Здравы будьте, пане казак.
– И тебе не болеть!
– Вот услышал в вашей песне слово «ром», а знаете ли вы, что он еще хуже горилки? Пил я его в Данциге.
Одному сидеть было совсем скучно, поэтому Юхим пригласил подошедшего присаживаться.
– Садись вон туда, как там тебя? – показал пальцем на освободившееся в связи с выпадением на пол тела, занимавшего ранее место за столом, одновременно наливая из большого штофа новому собутыльнику горилки в чарку выбывшего.
– Наверное, Марек я, – с некоторым сомнением представился тот, говоря с заметным польским акцентом, и присел на лавку. Чарку он взял и немедленно залпом выпил содержимое.
– Ик! Как это – наверное? Ты что, забыл, как тебя зовут?
– Да нет…
Выяснилось, что Марек – сын разорившегося ремесленника из Кракова. Ранее бывший истово верившим католиком, он не захотел гнуть целыми днями спину над чужой обувью и принял постриг, стал монахом-бенедектинцем. И был наречен Николаем, в честь знаменитого святого. Надеялся сделать там благодаря своему шляхетству карьеру[4]. Но монашеская жизнь ему не понравилась, и он, подсуетившись, сумел понравиться одному из видных иезуитов города. Слышал, что те живут нормальной жизнью, в монастырях не запираются. Бог знает, как сложилась бы его судьба там, ленивым людям с завышенными требованиями везде плохо, но покровитель неожиданно умер. Брата Николая отправили в Луцк, на помощь местной иезуитской общине, заканчивавшей возведение огромного храма.
Увы, и в Луцке его сомнительные, если не отсутствующие таланты не оценили и в начальство не продвигали, зато работой нагружать не забывали. Достаточно скоро обиженный Николай проворовался и сбежал с украденным подальше. В место, где, как он надеялся, отцы-иезуиты его не достанут, на Сечь. Правда, здесь, узнав подробности казацкой жизни, принимать православие и вступать в войско он не спешил. Трусоват был Марек-Николай, дома воином не захотел стать и здесь не торопился за саблю браться.
