– Кнут, а ты когда-нибудь влюблялся?
– Чаво?
– Почему не женишься?
– Устарел я, девки.
– Кнут, а это правда, будто у мужиков, которые боятся баб, отсыхает?
– Чаво?
– Поливалка…
– У меня, девки, ишо хватит на семейку.
– Воды, что ли?
– Ах вы забубенные!..
Они только покатываются.
К вечеру подъехал с Выксы компаньон Жадова по сбыту лошадей, крупный барышник, знаменитый на весь Муром Васька Жук. Носатый, черноволосый, в щегольских сапожках, в коричневой, с широким поясом блузе, с кожаной полевой сумкой через плечо, он был похож на районного представителя: Сенька Кнут, суетившийся возле вздернутой бараньей туши на подворье, даже струхнул малость, как увидел этого щеголя, подходившего к высокому заплоту.
– Ты чего, не узнаешь, что ли, старый пень? – крикнул Жук.
– А, маткин корень! Никак, ты, Василий Порфирьевич? – с готовностью подался к нему Семен, вытирая руки о штаны.
– А где Матрос? – спросил тот.
– Обещал к вечеру приехать.
– Лошади есть?
– Там, в хлеву.
Но лошадей ему не удалось поглядеть; распахнулась дверь, и на крыльцо выбежала Верка в одном сарафане с открытыми белыми плечами, косы вразлет, картинно раскинула руки и, слетев по ступенькам, кинулась ему на шею:
– Жук-летунец! Букашка черномазая… Я задушу тебя, заласкаю… – она целовала его и тараторила.
Он едва на ногах устоял. Потом обхватил ее за талию:
– Откуда ты, ягода-малина? Цела? Дай-ка я взгляну на тебя. Не откусили у тебя какой-нибудь бочок?
– Не беспокойся, ее не убудет от таких пустяков, – сказала в растворенное окно Алена.
– У-у, баба-яга! И ты здесь? – удивился Жук. – Вот это встреча! Да где же Матрос?
Жадов приехал поздно вечером. Уже истухал костер перед домом, разложенный Сенькой Кнутом, уже истомилась до черноты, перекипела в нутряном сале баранья печенка, подвешенная в чугунном котле на треноге, уже отставлена была в сторону, обложена до самой крышки горячими углями глубокая жаровня-гусятница, полная шваркающими кусками жареного мяса, уже снят был с длинного и подвешен на короткий крючок, под самую подвязку треноги, огромный медный чайник, заваренный корнем шиповника да рублеными побегами черной смородины, уже успели сбегать да искупаться на дальнее лесное озеро Жук с Веркой, уже вздремнула Алена на разостланной байковой попоне в тени под сосной, – когда загромыхала по бугристым, свилистым кореньям лесной дороги тяжелая телега Сообразили и пегий мерин, потемневший от пота, устало потрюхивая, показался на поляне. Жадов, в белой рубашке и черных брюках, завидев гостей, спрыгнул с телеги и, наказав Лариону ехать на двор, двинулся к костру.
– Хорош гусь! Позвал гостей, а сам в кусты, – встретил его Жук, посмеиваясь.
Рядом у костра сидела босая Верка, как бес вертела мокрой головой. И Жук был босой, в майке.
– Я вижу – вам тут было не до хозяев, – сказал Жадов и поглядел на бугор; там, под сосной, сидела Алена, обхватив оголенные кипенно-белые колени, ждала. Он сухо сглотнул слюну и для приличия потоптался возле костра.
– Иди, отопри ворота! Чего рот разинул? – приказал Семену. – Дай овса пегому.
– Дык-кыть ворота отперты. – Семен встал и лениво побрел ко двору, куда сворачивала телега.
Алена все ждала, глядела на Жадова исподлобья.
– Ну чего там колдуешь, баба-яга? – крикнул ей Жук. – Иль особое приглашение ждешь?
Она и не шелохнулось. Жадов коротко глянул на нее и опять сухо сглотнул, только кадык дернулся.
– Лошадей видел? – спросил он Жука.
Тот кивнул головой:
– Рыжая кобыла хороша. Трех сотен не жаль.
– Трех сотен… – Жадов только ухмыльнулся. – Ладно, столкуемся. Несите все в избу. Накрывайте столы. И окна закройте – не то комары заедят.
А сам пошел на бугор, туда, к Алене, как бык, нагнув голову, словно забодать ее хотел.
– Ну, здравствуй! – остановился перед ней, широкоскулый, приземистый, тяжело сопя, перекатывая под кожей бугристые желваки.
Она только сощурилась, и голубые глаза ее недобро потемнели, да складка легла надо лбом промеж бровей. Убей – не встанет. Он глухо рыкнул, бессильно стиснул кулаки и сел рядом.
– Вот так! – сказала она, убирая руки с колен. – Подлец ты, Ванька, и трус.
Он опасливо метнул взгляд на костер – не слышат ли? Жук с Веркой возились с котлами и чайником – расстояние далекое, не слышат.
– Ты все-таки поосторожней, – сказал Иван. – Не то я ведь…
– А что? – вызывающе спросила Алена.
– Давану разок – язык высунешь.
– Ну-ка, давани! Давани!..
– Ладно, – он опустил голову. – Не мог я приехать.
– Зачем же трепался? Я ушла с работы… Вещи упаковала. Три дня на узлах сидела, как дура. А ты?..
– Что я? Не могу я в Ермилово тебя взять…
– Кого ж ты боишься?
– Никого я не боюсь… Мне просто пора сматываться отсюда. Хотя бы на время… Поняла?
– Вот и поедем вместе.
– Для этого деньги нужны… И немалые. Да место хорошее. Подготовленное!..
– Поедем в Орехово… Мой дядя устроит тебя по снабжению… И я на фабрику поступлю.
– Ты еще на стройку меня позови! – хохотнул Жадов. – В ударники… Темпы давать…
– Но я больше не хочу из-за тебя торчать в этом трактире. Понял? Больше ко мне не сунься. Я одна уеду.
– Да погоди ты горячку пороть. Что-нибудь придумаем. – Он взял ее за руку и потянул за собой в избу. – Пошли!
Гуляли долго с каким-то отчаянным остервенением, – две четверти водки выпили, пять бутылок красного, посуду побили, струны порвали на гитаре, наспорились, напелись до хрипоты и расползлись только на рассвете: кто зарылся в сено на повети, кто в сенях свалился, а кто и за столом уснул.
А начинали чинно: Жадов по-хозяйски сел с торца, по правую руку поставил четверть водки, по левую посадил Алену.
– Горько! – крикнул было Лысый, подобострастно ухмыляясь, заглядывая на Алену, порозовевшую под жарким светом висячей лампы, как сдобная булка.
– На, чмокни ее в горло и заткнись! – цыкнул на него Жадов, подставляя четверть водки, и сердито осмотрел все застолье: – Сперва дело обговорить надо, а потом – вольному воля…
У запасливого Кнута все имелось на такой случай: и вилки с ножами, и тарелки, и маленькие стаканчики, и даже рюмки на тонкой ножке – для барышень. Но только лишь Кнут открыл жаровню с духовитым мясом, как Сообразило залез в нее всей пятерней.
– Азият! – стукнул его по черепу ложкой Кнут. – Здесь обчество сидит, а не базарные мужики.
Ларион виновато ощерил свой щербатый рот и только тыкнул, беря вилку.
Но когда Жадов стал разливать водку, он опять пожадничал – схватил посреди стола фарфоровую чашку и потянулся с ней к четверти, а свой маленький стаканчик накрыл рукавом.
– Сообразило, за этим столом все равные… Коммуна, понял? – изрек Жадов. – Вот и веди себя, равняясь по всем остальным членам. И не хапай, как единоличник. Не то руки оторву, согласно Уголовному кодексу РСФСР.
Все засмеялись.
– Да, кодекс у нас все серьезнее с каждым днем, – сказал помрачневший Жук. – Меня так обложили налогами, что каждая лошадиная голова не в карман, а из кармана тянет.
– А ты что их, по ведомости проводишь, головы-то? – спросил Жадов.
– Нет, Ваня… Даже с тобой дело иметь накладно стало.
– Вон как… Что ж ты задумал?
– Пока только одно скажу – закрываю лавочку.
Жадов присвистнул:
– Ну, поехали! Остальное по дороге доскажешь!
Выпили и девчата. Им налили нежинской рябины. С минуту воцарилось молчание – все шумно работали челюстями и сопели, как будто воз везли.
– Так берешь лошадей? – спросил опять Жадов.
– Беру всех трех, – ответил Жук.
– А барахло?
– Как обычно… Пускай Семен везет до Мурома, а там свезу куда следует. Что-либо есть ценное?
– Шуба на козьем меху, крытая драп-кастором, бекеша из кенгуру, пальто с бобровым воротником. Отрезы есть… сапоги… и так, по мелочам. Нахапал Мельник в голодные годы будь здоров. Мы ему, значит, экспроприацию устроили…
– Иван, ну чего ты нудишь, как на поминках! – крикнула через стол Верка, сидевшая рядом с Жуком. – Налей! Иль удачи тебе нет? Иль руки сохнут? Или вахлаки перевелись? Хватит на наш век…
– Правильно, Вера! Мы еще покидаем телят на холку. – Иван тряхнул своими длинными волосами и взялся за четверть.
– Кнут! Ставь граненые стаканы! Наливай по полному… Не то закисли, как вечорошнее молоко, – крикнула Верка.
– Ух ты, ягода-малина! Фу-ты ну-ты… А плясать будешь? – спросил Жук.
– Буду!
– Сенька, гитару! – крикнул Жук.
Семен снял со стены гитару на розовой ленте, достал граненые стаканы с деревянной открытой полки и, дунув в каждый, как в патрон, поставил их на стол.
– Хоть бы сполоснул, дикобраз нечесаный, – сказал Жук, принимая гитару.
– Чего их полоскать?.. Из них никто и не пил с самой купли. Кружками обходимся, – сказал Семен, усаживаясь на свое место.
– Чаво там стакан, лей в кружку! – потянулся к четверти Ларион с кружкой.
