Как-то раз, два года спустя — Фио было в ту пору восемь лет — лес гудел от надвигавшейся грозы. Птицы старались расчистить себе крыльями кусочек неба, где бы им ничто не угрожало. А вторая половина дня и вовсе сулила нечто доселе невиданное, погрузив окружающий мир в душное, багряно-медное марево. Алое небо затянули янтарные тучи, жаркий воздух сверкал, будто путаясь в волосах Фио. Она сидела на пустыре в так называемом садике, напротив фургончика Мамэ, на диване, которым ей служило заднее сиденье от какого-то «Jaguar Sovereign», принесенное неизвестно кем и неизвестно когда. От красной кожи, изъеденной ветром и дождями, исходил уверенный запах тления.
Снова прогремел гром. Фио внезапно ощутила, что принадлежит к той же стихии, что небо и деревья: в глубине души она точно знала, что гроза могла разразиться в ней самой. Она была наэлектризована до предела, управляя энергией молний, и, конечно же, абсолютно уверена в своем участии в буре, на равных с почерневшими тучами. Она прольет на мир сильный теплый дождь. Вне себя от веселого исступления она вскочила, раскинув руки в стороны, готовая дать волю своим детским страстям.
И тут появилась стрекоза. Она не мчалась прочь подобно всем остальным, в панике разбегающимся тварям. Она уселась на руку Фио. (Позже Фио вычитала в одном справочнике по насекомым, что встреченная ею в тот день стрекоза была libellula depressa[14] и принадлежала к отряду крылатых насекомых odonata[15], самому древнему и самому примитивному: он существовал еще во времена динозавров.) Первая капля упала на дрожащую от холода руку девочки. Стрекоза не шелохнулась. Следующая капля, покрупнее, обрушилась на голову стрекозы, чьи тонкие лапки подогнулись. Ее крылья изгибались под падающими каплями. В этот момент из фургончика выглянула бабушка Мамэ и позвала Фио домой. Воздух еще больше помрачнел и сгустился, сверкнули молнии и через несколько мгновений раздались раскаты грома. Только тогда девочка заметила, что ее зеленый свитер и рыжие волосы уже блестят от воды. Несмотря на ливень, стрекоза не двигалась с места, тело ее переливалось сквозь караты дождя всеми оттенками сине-зеленого цвета. И Фио кинулась к фургончику, чтобы спасти насекомое. Сердце ее сжималось при мысли, что стрекоза может погибнуть. Но когда она наконец добежала до двери, ее рука ощутила легкий нажим: стрекоза, оттолкнувшись всеми лапками, взмыла в небо. Застыв в грязи, с прилипшими к лицу волосами, Фио следила за ее полетом сквозь стену дождя. Стрекоза поднималась все выше и выше, и вдруг полыхнула молния, исходившая не от девочки, а ниспосланная небом. Когда Фио открыла глаза, стрекозы уже не было.
Потом, дома, грея спину у газовой горелки, обхватив руками чашку горячего шоколада, приготовленного бабушкой, она решила, что это и есть тот образ, в соответствии с которым она будет строить свою жизнь. Никогда еще Фио не видела ничего прекраснее. Эта стрекоза увенчала ее маленькую жизнь, словно ожившее сокровище, ставшее залогом непререкаемой власти ее чувств.
* * *
На улице прохладно, скоро время ужинать, а потому в Бют-Шомон почти безлюдно. Зора достала аэрозоль и опустошила его, обработав те несколько квадратных метров, где намеревалась расположиться. Пусть насекомые и пребывали в зимней спячке, но она не желала рисковать, опасаясь, что запах пищи их разбудит. Подруги подождали, пока вонь рассеется, и уселись ужинать. Они разобрали корзину, наполненную разными гамбургерами, картошкой-фри и газировкой, купленными в шотландском фаст-фуде на улице Пирене.
— Я должна дать пресс-конференцию. Ну, в общем, это не совсем пресс-конференция. Шарль Фольке говорит, что речь идет скорее о встрече с журналистами, в неформальной обстановке. Меня все это напрягает. Зора, черт возьми, мне абсолютно нечего сказать…
— И прекрасно, дорогая. — Зора попеременно откусывала сэндвич и затягивалась сигаретой. — Правило номер один: не позволяй журналистам задавать тебе вопросы.
— Это будет нелегко: они ведь туда затем и придут.
— Нет. Они придут, чтобы записать твои ответы. Журналист не задает вопросов, он стимулирует свою жертву, вызывая у нее определенный рефлекс. Он-то и называется «ответ». Любой вопрос журналиста это — в зависимости от формата его газеты, его собственного имиджа и степени твоей известности — или сладкая конфетка, или же электрический разряд. Он жаждет, чтобы ты продемонстрировала ему себя, как какой-нибудь чертов ученый свою лабораторию. А главное, чтобы ты отметила дельность и уместность его вопросов и то, как он прекрасно разобрался в твоем искусстве.
— И что же мне делать? Вообще ничего не говорить?
— Нет, ничего не говорить заключается как раз в том, чтобы отвечать на их вопросы. Переворачивай все с ног на голову. Никто ведь не заставляет тебя говорить правду, просто давай правдоподобные ответы.
— Эдакие словесные штампы, да?
— Да они даже не заметят, учитывая их состояние. В конце концов, черт побери, ты им ничего не должна. Если уж они так тобой восхищаются, то поймут, что порой тебе нечего сказать, и за это станут тебя еще больше почитать, эти идиоты. Но не мечтай, что от тебя отстанут — они вцепятся в тебя мертвой хваткой и постараются вытащить всю подноготную. У них мозги устроены, как у легавых или учителей. Признайся во всем. Раскрой тему. Говори правду или лги, дорогая, это совершенно не важно. На вопрос, сложно ли рисовать, отвечай «да»; употребляешь ли ты наркотики, говори «да». Отвечать журналисту — это упражнение по мимике со словами. Ты можешь молчать, невнятно мычать или же оскорблять их — тебе все сойдет с рук, потому что ты художница, и к тому же знаменитая. Вернее, почти знаменитая. Все это послужит созданию твоей легенды. Главное, чтобы им было что муссировать в своих газетках, чтобы они смогли исписать целые полосы, демонстрируя свои интеллектуальные способности.
Как всегда, Зорины советы отличались противоречивостью, а их философский смысл сводился к призыву: «Бросай гранату и беги, моя дорогая». Как бы ни была соблазнительна подобная философия, она годилась лишь для тех, кто уже окончательно порвал всякие отношения с обществом, Фио поняла, что ее подруга в свое время натерпелась от журналистов и они были ей явно не по душе. Правда, Зора сталкивалась исключительно с теми из них, кто специализировался на моде и досуге, то есть отнюдь не с лучшими представителями профессии. Критики-искусствоведы это, должно быть, совсем другой уровень.
Чем сильнее сгущалась ночь, тем ярче горели ореолы фонарей. Фио призналась, что ей страшно. В конечном счете все эти люди желали с ней пообщаться, думая, что она поведает им нечто особенное об искусстве, о живописи, об Аберкомбри. Но ведь это не так. Так же, как она всегда стремилась делать хотя бы несколько вдохов в минуту, она остерегалась непреложных истин. Представь, что это просто игра, убеждала ее Зора, игра, и ничего более. Зора даже предложила потренироваться: она будет изображать Фио, а та — журналистку. Зора накинула на плечи скатерть, закутавшись в нее как в плащ, нацепила Фионины солнечные очки и всунула ей в руки бутылку кетчупа, которой надлежало играть роль микрофона. Фио слегка прокашлялась и приступила к интервью.
— Здравствуйте, мадемуазель Регаль. Должна вам сказать, вы бесподобны.
— Знаю, знаю, — перебила Зора презрительно. — Неужели вы пришли только затем, чтобы рассказывать мне то, что я и без вас давно знаю?
— О, извините. Посмотрим, посмотрим… Вы как женщина и как художник, что вы можете сказать о смерти?
— Не слишком много, — бесцеремонно ответила Зора.
— Чем для вас является искусство?
— Мои представления об искусстве не имеют значения и наверняка ложны. Единственный важный вопрос заключается в том, что сам художник представляет собой с точки зрения искусства.
— Что вы думаете о других современных художниках?
— Ничего. Мне интересны только те художники, которых уже нет в живых. Смерть — выпускной экзамен для художника, защита диплома. Она одна позволяет опознать гения. Хороший художник — это мертвый художник. Лишь великие творцы по-настоящему уходят на тот свет, тогда как для всех остальных, претендентов на бессмертие, смерть просто остановка дыхания и сердца.
— Верите ли вы в Бога?
— Да, но не верю в Небеса.
— У меня никогда так не получится, — сказала Фио.
Всякий бывает мастак в деле, которое его не касается: Зора давала блистательные и парадоксальные ответы, но ведь картины-то были не ее.
На следующий день Фио в сопровождении Шарля Фольке отправилась в банкетный зал знаменитого ресторана на бульваре Монпарнас, куда захаживали Пикассо и некоторые другие важные особы. Заведение являлось местом паломничества обеспеченной богемы. Усаживаясь в старые кресла, они воображали себя преемниками своих прославленных предшественников, но ореол окружал только их задницы. По дороге Фио поделилась своими тревогами с Шарлем Фольке. Он успокоил ее, посоветовав не волноваться и просто оставаться самой собой. Но именно это ей никак не удавалось.
