На следующий день Фио в сопровождении Шарля Фольке отправилась в банкетный зал знаменитого ресторана на бульваре Монпарнас, куда захаживали Пикассо и некоторые другие важные особы. Заведение являлось местом паломничества обеспеченной богемы. Усаживаясь в старые кресла, они воображали себя преемниками своих прославленных предшественников, но ореол окружал только их задницы. По дороге Фио поделилась своими тревогами с Шарлем Фольке. Он успокоил ее, посоветовав не волноваться и просто оставаться самой собой. Но именно это ей никак не удавалось.
Журналисты встретили ее восторгами, почтением и сиянием таких доброжелательных улыбок и горящих глаз, каких она явно не заслуживала. Шарль Фольке представил ей по очереди всех журналистов. Их имена, летевшие к ее ногам, как букеты цветов, совершенно не задерживались в ее голове. В искренней внимательности и заинтересованности окружавших людей ей слышались отголоски кровожадной войны.
Официанты разносили гостям прохладительные алкогольные напитки, но Фио помнила наставления подруги, предостерегавшей ее от употребления любых веществ, изменяющих состояние сознания, особенно если она и без того не слишком уверена в себе. И уж тем более она не отважилась притронуться к роскошным и изысканным блюдам, на которых красовалась плоть мертвых животных.
Шарль Фольке выступал в роли распорядителя. Он следил за ходом беседы, за вопросами и ответами, помогал девушке, когда она не знала, что сказать. А по большому счету ей вообще нечего было им сказать, но, не желая никого обидеть, она отвечала, изо всех сил стараясь употребить хотя бы одно подлежащее, сказуемое и дополнение.
Вопреки ожиданиям, журналисты пришли от нее в восторг. Они в один голос заявили, что ее неуклюжие выражения и полная неспособность к высокоинтеллектуальным рассуждениям являются чудесным свидетельством ее скромности — качества, столь редкого в творческой среде. Даже самые надменные критики вели себя крайне любезно; почитая себя носителями высшей истины искусства, они были с ней крайне предупредительны. Сопротивляться этим ласковым врагам оказалось совершенно невозможно.
На вопросы личного характера Фио отвечать не пожелала. Но отказавшись говорить о себе, она так разочаровала гостей, будто их лишили чего-то законно им причитающегося. А ей вовсе не хотелось обманывать надежды столь милых и влиятельных людей. И эта физическая неспособность сказать «нет» улыбающимся ей лицам заставила Фио пожертвовать кусочками своей личной жизни. Она вкратце рассказала им свою жизнь, максимально ее упростив и не вдаваясь в патетические детали, и с ужасом обнаружила, что ее невеселая история привела журналистов в необычайное возбуждение. Напрямую ей этого не сказали, но дали понять, что она должна гордиться своим жутким детством и что печальная участь ее родителей, равно как приютское воспитание, добавляли блеска ее славе и легенде. Она не просто оказалась автором оригинальных работ, но еще и автором с оригинальной судьбой. Это всегда хорошо сочеталось, вне зависимости от моды. Сочувствие журналистов выглядело искренним, но Фио никак не могла отделаться от мысли, что в своих статьях они сделают из него «клубничку».
Несмотря на шутки и болтовню словоохотливого Шарля Фольке, в беседе все чаще возникали паузы. Фио понимала, что такая тишина говорит не в ее пользу: под прицелом стольких внимательных глаз она чувствовала себя виноватой в том, что разговор не клеится. Она прятала неловкость за маской наигранной скромности и блуждающим взглядом. Нервно теребя прядь волос, Фио не поднимала лица от стакана перье.
Чтобы как-то насытить журналистское любопытство, она вспомнила одну игру, в которую играла в детстве, и преподнесла ее в качестве наброска собственной эстетической теории: в ее восприятии все цвета соотносились с элементами природы. Так, например, красный цвет — это тюльпан, а серый — носорог… И это сразу придавало серым предметам этакий прелестный и экзотический оттенок носорожистости. Все присутствующие признали ее извращенную детскую фантазию поразительно увлекательной.
Не имея больше сил сопротивляться, под давлением настойчивого внимания зрителей Фио произносила какие-то слова, никак не связанные с ее мыслями. Вот Зора бы виртуозно сыграла эту роль, а у нее ничего не получалось, ну не могла она цинично насмехаться над этими людьми, столь серьезными, искренними и внимательными. В сказочной атмосфере этого пышного ресторанного зала она начинала осознавать, что попала в золотую клетку. В эту историю втянуто слишком много людей — она уже не сможет выйти из игры.
Шарль Фольке, увлекшись беседой, коснулся темы миланской выставки. Редкие журналисты слышали о ней, один-единственный ее посетил, но, страдая в тот день животом, не смог в полной мере насладиться.
Шарль Фольке, как всегда, проводил ее домой. На город опустилась темно-синяя ночь. Фио сидела в его спортивной машине — последняя модель «Lagonda», по ее лицу струились неоновые отблески ночной жизни Парижа, а она мечтала о том, как через несколько минут будет дома, наполнит ванну и вот тогда-то, нежась в горячей воде, обо всем и подумает. Она станет гадать, когда же наконец обнаружится подлог. Хотя, если подумать, все не так уж и плохо. Роскошные рестораны, деньги, подарки. А всего через пару месяцев, прекрасным весенним днем, откроется ее выставка и люди увидят, что ее картины — это всего лишь ее картины: работы рыженькой, плохо одетой девушки, которая стала рисовать из криминальных соображений, чтобы заработать себе на пропитание.
Попрощавшись со своим ангелом-хранителем, Фио поднялась к себе и увидела Зорину записку, кинжалом прикрепленную к двери. Подруга писала, что уехала на несколько дней в Японию, разобраться с теми каплями крови Тимоти Лири, которые хранились в каком-то институте генетики в Осаке.
Ну вот, значит сегодня никакой Токсичной Вечеринки не будет, с сожалением подумалось ей. Она насыпала Пеламу корма, поменяла воду в его поилке и приготовила себе что-то вроде ужина из тех редких продуктов, что еще не протухли в холодильнике.
Едва заметно качнулась штора. Фио почувствовала присутствие Пелама, но, как обычно, не смогла его разглядеть — он полностью сливался с обстановкой. Она поставила свою дымящуюся тарелку условно аппетитного вида на журнальный столик у дивана и принялась разбирать кассеты с пропущенными ею сериями «Супершара», любезно записанные для нее Зорой. В последней серии бесстрашные борцы за справедливость пытались схватить сумасшедшего преступника-миллиардера, укрывшегося на последнем этаже «Casa Battlo» в Барселоне. Он готовил вторжение в Исландию наемников, переодетых в пингвинов, — в общем, интрига захватывающая.
Фио уменьшила яркость галогеновой лампы и прошла в спальню. Из стенного шкафа слева от кровати она вытащила громоздкий предмет на колесиках, накрытый пледом. Она выкатила его в гостиную — колесики поскрипывали мышиным писком. Она сдернула плед, и сразу запахло нафталином. Под ним на колесиках красовался аппарат искусственного дыхания. Старая модель марки «Dräger», которую она подобрала на помойке одной больницы, где проработала целое лето. Она не доставала его уже больше месяца. А теперь включила, и после некоторой паузы, вдохнув-выдохнув и адаптировавшись к атмосферному давлению, аппарат ожил; серый экран матово заблестел, прямая зеленая линия осциллографа слегка дрожала. Метровой длины трубка соединяла аппарат со стеклянной сферой, в которой имелось отверстие, заткнутое пробкой. Из ящичка, спрятанного под аппаратом, Фио достала пачку «Popular lights», которая лежала там уже давно, а потому сигареты пересохли и крошки табака просыпались на пол. Она прикурила сигарету, откинула волосы назад, со вкусом затянулась, вытащила пробку и вставила сигарету в сферу. После чего уселась на диван. Она облизнула губы, ощутив на них легкий привкус сахарного тростника, оставшийся от кубинской сигареты. Дыхательный аппарат посвистывал, кислород подавался по трубочке, заполняя стеклянный шар. При каждом вдохе кончик сигареты разгорался; на выдохе из маленького отверстия позади аппарата выходил дым. Вскоре гостиная наполнилась тем особым ароматом сигареты, раскуренной правильно, не спеша, в аппарате искусственного дыхания.
Сигареты этой марки курили ее родители, а ведь кроме этого она о них мало что помнила. Все воспоминания и фотографии сгорели вместе с фургончиком Мамэ. Ее память сохранила лишь смутные очертания родительских лиц; но как только она включала свой аппарат и сигарета начинала дымить, перед ней оживали обрывочные воспоминания прошлого. Аромат этих сигарет погружал ее снова в мир детства. Она затыкала в комнате все щели, чтобы избежать малейших сквозняков, и дым тяжелой тучей зависал под потолком темной комнаты, заполняя ее смутными тенями. Ее родители снова были с ней рядом в виде призраков, возникших из сигаретного дыма; они постепенно покоряли пространство и серыми кольцами вплетались в рыжие кудри дочери. В эти минуты под никотиновым облаком отступал даже страх остаться один на один с этим миром.
