Под моим окном
Принакрылась снегом,
Точно серебром…
Писал он и сам стихи, мы это знали, но никогда об этом не говорил. Он много знал, наш Миша, неплохо знал английский, но знаниями своими не кичился, и это ему, что называется, засчитывалось.
У Мини Уткина была тайна, которую я узнал гораздо позже. В Москве, где он провел детство и где жили его старики-родители (отец - большевик с дореволюционным партийным стажем), жила-была девчонка Тамара. Обыкновенная такая девчонка - худенькая, курносая, чернявенькая. От других сверстниц ее отличало одно - глаза. Огромные, темнокарие, почти черные, они под разлетом темных бровей глядели на мир удивленно, по-детски доверчиво. Эти глаза и покорили Миню. Он посвящал Тамаре стихи, сравнивал ее с княгиней Волконской, прежней Машенькой Раевской, которую любил двадцатилетний Пушкин, и от этого простая девчонка Тамара становилась сказочно прекрасной. Миня был фантазер, он любил строить в своем воображении воздушные замки.
Был у него друг - Коля Евстигнеев. Вместе учились, кончили десятилетку. Был Коля, как и Миня, невысок, только худощав, жилист, словно из одних мускулов свит. На красивом, слегка удлиненном лице выделялись глаза: огромные, как и у Тамары, только ясные, серые. Вместе парни ходили в аэроклуб, а после школы поступили в военно-морское авиационное училище. После училища направили их в разные части. Встретились через год в Москве. Обрадовались встрече.
- Заходи в гости, - говорит Евстигнеев, - познакомлю с женой. Я, брат, теперь семейный человек.
- А я - холостой, - засмеялся Михаил.
На следующий день Уткин отправился в гости к другу. И на знакомой улице, на противоположной стороне, вдруг увидел девушку. В белой шубке и красной шапочке, размахивая небольшой сумочкой-авоськой, она быстро-быстро [94] выстукивала каблучками по тротуару. Девушка была удивительно хороша: стройная, легкая, большеглазая. Он сразу узнал ее. Уже открыл рот, чтобы окликнуть, но что-то удержало. Какой-то внутренний голос остановил: «Подожди!»
Когда Евстигнеев открыл ему дверь, Уткин безмятежно весело сказал другу:
- Ах, Коля, какую девушку я сейчас встретил - прелесть! Глаза - во!
- В белой шубке?
- Точно!
- В красной шапочке?
- Да.
- Так это же Тамара, моя жена.
- Правда? Поздравляю!
Потом пришла Тамара. Сидели втроем за столом, шутили, вспоминали детство, общих друзей.
- Ты, кажется, стихи мне писал? - сверкнула глазищами Тамара.
- Было дело, - кратко молвил Миша.
Все было, как и полагается при встрече старых друзей. Только Миша почувствовал, что он в жизни потерял что-то очень дорогое, невозвратимое. И спрятал свою боль глубоко в душе.
Обо всем этом мне довелось узнать при обстоятельствах трагических. В мае 1940 года, после финской кампании, меня перевели служить из Ленинграда в 45-ю отдельную авиаэскадрилью, которая базировалась в Керчи. В этой части служил и летчик Евстигнеев. Со своей очаровательной женой.
В начале ноября наша эскадрилья получила приказ перебазироваться на озеро Донузлав для участия в праздничном воздушном параде над Севастополем. Выделено было девять экипажей. Погода стояла ясная, но море было неспокойным. После недавнего шторма оно вздымалось высокой зыбью. Сверху поверхность воды казалась гладкой, потому что ветра не было, но вдоль берега тянулся белый шлейф пены. При каждом накате это пенное кружево устремлялось на прибрежную гальку, и от удара волны о крутой каменистый берег высоко вверх взметались белые фонтаны.
Летчики, летавшие на гидросамолетах, знают, какая это опасность при посадке. Поперек «наката» не сядешь - рискуешь разбить самолет в куски, садиться вдоль гребня бегущей волны тоже трудно: волна обязательно «выскользнет» [95] из-под поплавков, а следом идущая захлестнет, накроет самолет, перевернет, словно щепку, искромсает и потянет вглубь. В общем, как говорят, не приведи господь садиться в открытом море при мертвой зыби баллов в пять-шесть!
Наша девятка прошла мыс Сарыч, где накат был особенно мощный, дошла до траверза мыса Херсонес, развернулась курсом на Донузлав. Я летел с Астаховым, справа шел Коля Евстигнеев. Все было нормально. Штурман Евстигнеева - Михаил Зимин, мой однокурсник, время от времени поглядывал в нашу сторону, показывал рукой вперед: дескать, вон уже Донзулав, совсем близко, скоро посадка. И вдруг из мотора самолета, который вел Евстигнеев, вырвались клубы белого дыма, потом черного, самолет словно провалился вниз. Я схватил трубку переговорного устройства:
- Смотри, Евстигнеев… - только и успел крикнуть.
- Вижу! - ответил Астахов, и наш самолет нырнул следом за снижающимся МБР-2 Евстигнеева.
Он снижался быстро. Винт самолета еле вращался, значит, мотор не работал.
Вместе с нами устремилась за Евстигнеевым и машина с единицей на хвосте - командира эскадрильи Глебова. С замиранием мы следили за Евстигнеевым: как он посадит самолет при таком «накате», да еще с выключенным мотором, когда жизнь зависит только от слепого случая.
Один из самолетов отделился от группы, пошел к Севастополю - вызывать на помощь катер, остальные пошли на Донузлав.
А Евстигнеев все снижался…
Эти секунды показались нам бесконечными.
Вот МБР- 2 промелькнул над водой, казалось, мягко коснулся гребня волны, и тут же мы увидели, как передняя часть его отлетела в сторону, а фюзеляж «клюнул» в бежавшую навстречу волну. Через секунду над водой остался один хвост самолета, а потом и его захлестнула волна.
Когда подошел катер, на поверхности плавали трое: Миша Зимин, стрелок-радист и бортмеханик. Евстигнеева не было. Он ушел под воду вместе с самолетом.
Невеселыми были Октябрьские праздники в нашей эскадрилье. Неожиданная и, казалось, нелепая смерть Коли Евстигнеева поразила всех. На Тамару больно было смотреть. И вот тогда в нашем крошечном авиагородке появился незнакомый летчик-лейтенант. Он служил в другой [96] части, за сотни километров от нашего аэродрома, но, узнав о трагедии, примчался в Керчь. Мы видели, как Тамара кинулась на грудь лейтенанту и забилась в тяжелом рыдании. Коля Астахов, тоже москвич и однокурсник Евстигнеева, сказал:
- Миша Уткин, лучший друг Кольки.
Так я познакомился с Уткиным. Он прожил у нас несколько дней, все время был с Тамарой, провожал ее вместе с нами на вокзал - она уезжала домой, в Москву, уезжала навсегда.
- Я буду писать, Тома, - говорил Уткин.
- Хорошо, Миша, - как-то очень спокойно отвечала Тамара.
Потом началась война. И с Уткиным мы встретились только в осажденном Севастополе.
…Тяжелая металлическая дверь со скрипом откатилась, и на пороге появился Михаил Уткин - в кожаном реглане, со шлемом в руках.
- «Безлошадных» принимаете? - весело спросил он.
- Валяй, жокей, - ответил Акимов.
Они старые друзья, тоже вместе учились в военно-морском авиаучилище, кажется, даже в одной летной группе.
Солнце уже основательно разогнало туман, пора на аэродром. Сборы у нас недолги: реглан на плечи, планшет в руки - и в полет готов.
Вдоль высокого каменного забора пробрались мы на бетонированную площадку. Инженер Карцев, заикаясь, совсем не по-военному сказал:
- Все в порядке, ребятки: «эрэсы» подвешены, пулеметы проверены, горючего - по пробки.
Нужно было торопиться. Вот-вот начнется артобстрел, а может, и бомбардировщики пожалуют. Вода в бухте закипит от взрывов, и тогда нашим «коломбинам» взлететь будет ох как непросто.
Артиллерийские раскаты уже катились с передовой, когда взревели моторы обоих МБР-2. Прямо со спусковой площадки, набирая скорость, самолеты устремились на середину бухты, чтобы взлететь курсом на море, где еще виднелась пелена приподнятого тумана.
Сразу же за Херсонесом стена низкой облачности подступала почти к берегу. Для нас это - спасение: в случае появления истребителей есть куда скрыться. Легли курсом в указанный квадрат. Самолеты шли над самой облачностью, казалось, что мы стремительно мчимся на санках по бесконечному снежному полю. Картина величественная, [97] но любоваться ею некогда, надо следить за небом, чтобы не прозевать «мессеров».
Прикинули по карте место нахождения. Скоро пора снижаться, а то и караван проскочить недолго. Облачность вдруг оборвалась: такое впечатление, что самолет остановился и неподвижно завис над пропастью. Под нами и впереди нас раскинулось безбрежное Черное море, над головой ярко светило солнце. И в эту минуту, прямо по курсу, я увидел караван: транспорт, два эсминца, несколько сторожевиков. Даю ракету: «Я - свой!», и начинаем снижаться к кораблям. Наша задача: охранять их от подводных лодок, при обнаружении таковых поражать бомбами, которые огромными сигарами висят под плоскостями.
Заранее договорились: мы галсируем по правому борту каравана, экипаж Акимова - по левому. Особое внимание передней полусфере, откуда наиболее вероятна торпедная атака вражеских субмарин.
