– Вот и выходи замуж за писателя, – притворно вздыхала Ася, выкладывая из пакета скудный набор продуктов: яблоки, гречку, упаковку замороженных овощей, кирпичик бородинского и плавленый сыр в лоточке.
– Сдам работу – перечислят деньги, – оправдывался Марк.
– Когда сдашь?
– К сроку!
В августе стало ясно, что к сроку он не успевает – текст топорщился недописанными главами, зиял сюжетными провалами и чудовищно раздражал. Марк искренне пугался и недоумевал, потому что никогда прежде не сталкивался с творческой беспомощностью – две первые части трилогии были написаны на одном дыхании, и только третья, заключительная, не давалась. Промучившись несколько месяцев, он с горечью признался жене, что провалил работу.
Ася расстроилась, но, по своему обыкновению, постаралась вида не подавать.
– Не унывай, все у тебя получится.
Марк распахнул окно, закурил. В комнату ворвался гулкий шум города – гудки машин, чей-то визгливый смех, крики детей на игровой площадке.
– Ничего не могу с собой поделать. Не пишется, и все. – Он выдохнул колечко дыма, которое, вместо того чтобы развеяться, повисло в воздухе – день выдался безветренным и от этого особенно душным.
– Нужно поменять обстановку! – Ася перегнулась через него и проткнула пальцем дымное колечко. – Поедешь в деревню к бабо Софе, отвлечешься от городской суеты и в тишине и спокойствии доделаешь работу.
Марк с неожиданной легкостью согласился и поехал, хотя до этого видел пратещу всего один раз – на своей свадьбе. Маленькая, шустрая, с круглым, словно оладушек, лицом, с огромными за толстыми стеклами очков дальнозоркими глазами, она скорее напоминала персонаж из мультфильма, чем почтенную жительницу горной деревни. Люди гор представлялись Марку высоченными носатыми аксакалами с плотно сжатыми в ниточку губами и непроницаемым выражением лица. Пратеща была полной тому противоположностью: низенькая, пухленькая, словоохотливая и очень деятельная.
Общий язык они нашли сразу, буквально с той минуты, как он переступил порог ее дома. Бабо Софа расцеловала его в обе щеки, торжественно провела по всем комнатам, знакомя с обстановкой. В гостиной она распахнула створки посудного шкафа и продемонстрировала содержимое, с гордостью перечисляя: хрустал чехский, сервиз немецкий, а вот этот финдиклеш – она указала корявым пальцем на сине-белый расписной чайник – гжел! Потом зять был благополучно представлен шторам с гардинами (тйуль и бархат) и висящему на стене огромному фиолетово-красно-желтому ковру. На вопрос, почему ковер не лежит на полу, получил исчерпывающий ответ: «Потому что так положено!»
Напольные ходики, оглушительно тикающие в углу комнаты, пратеща назвала тхтхкан, Марк не удержался от улыбки, догадавшись, что это производное от тхтхкал – стучать.
В прихожей ему показали большой доверху набитый дровами и щепками сундук (тяжеленная крышка, железная, местами подернутая ржавчиной, облицовка). «Чтоб каждый раз не бегать к поленнице», – пояснила бабо Софа и в качестве доказательства продемонстрировала короткую, достаточно резвую пробежку от сундука к входной двери и обратно. На кухне в ряд стояли две плиты – газовая и электрическая, а напротив, буквально в полуметре – жестяная печка. «Газовая для готовки, печка – чтобы топить, а электрическая не работает, но рука не поднимается выкинуть!»
Самый большой сюрприз поджидал Марка в комнате пратещи – заглянув туда, он чуть не лишился дара речи: на накрытом крахмальной скатертью столе, лицом ко входу, стоял большой гипсовый бюст пожилого носатого мужчины. Плотно сжав в ниточку тонкие губы, он сурово и бескомпромиссно сверлил взглядом каждого, кто переступал порог.
– Это мой покойный муж, – пояснила остолбеневшему гостю бабо Софа и повернулась к бюсту: – Мисак-джан, это супруг Асмик. Зовут его не по-нашему, но тоже красиво – Марк. Как Энгелса.
Марк издал сдавленный смешок, но сразу же собрался – бюст не сводил с него пронзительного взгляда.
– Когда Мисак умер, мы заказали для могилы памятник, – меж тем рассказывала бабо Софа, разглаживая пальцами невидимые складки на скатерти. – Мастер сказал, что сначала нужно сделать гипсовый макет. Вот этот. Правда, хороший получился? – Она погладила бюст по груди.
– Правда, – поспешил согласиться Марк. – Как живой, кхм.
– Я тоже мастеру так сказала! Он взялся за мраморный памятник. А на вопрос, что делать с макетом, сказал, что его надо выкинуть.
Она обиженно цокнула языком.
– Как можно мне такое говорить? Разве я выкину Мисака?! Конечно, я его оставила. Теперь на могиле мраморный памятник, а дома – гипсовый. Хорошо я придумала, да?
– Да, – согласился Марк скорее с бюстом, чем с пратещей.
Бабо Софа поселила зятя в дальней комнате, где побеги лозы не завешивали окна (чтоб светло было писать). Остальные окна дома, кроме кухонных и чердачного окошка, утопали в густых зарослях винограда, который, кое-где уже отливая осенним алым и рыжиной, тянулся вдоль стен к крыше и цеплялся за ее шиферный край тонкими усиками.
В деревне Марк разработался и ежедневно выдавал положенную норму текста. Но рукописью своей он, как прежде, тяготился. Все эти дворцовые интриги, рыцари-крестоносцы и кровавые побоища казались ему чем-то далеким, надуманным и невозможно пошлым. Каждую главу, каждый сюжетный поворот приходилось выдавливать из себя, словно просроченную зубную пасту из допотопного металлического тюбика. Причиной тому была деревня, которая буквально привораживала его размеренным и бесхитростным, но удивительно понятным укладом жизни. Он, как умел, приноравливался к ней: наблюдал, прислушивался, молчал. Особенно ценное заносил в блокнот (набирать в текстовом редакторе себе запретил – из опасения, что потом сложно будет вернуться к рукописи).
«Вот закончу роман, и тогда…» – бормотал он, с сожалением откладывая ручку каждый раз, когда очередная мысль отрывала его от основной работы. Что тогда, он не знал. Но берег в себе это новое чувство счастливой наполненности и боялся его растерять.
Жил он теперь словно в любовном угаре – мало спал, мало ел, чем очень беспокоил пратещу. И если к бессоннице она относилась с пониманием, списывая все на незнакомую обстановку и чистый воздух (надо Шмавонанц Гургена попросить, чтобы заехал к нам на своем тракторе и надымил тебе полные легкие керосина), то плохой аппетит зятя ее откровенно расстраивал. Потому она старалась не упускать возможности накормить его.
– Свеженькое, с-под коровы, – приговаривала она, заставляя стол плошками с творогом, домашним маслом, сливками и малосольным сыром. Марк каждый раз млел, слушая ее говор, – звонко окающий, казалось – нарочито простой, он западал в самую душу и грел – незатейливо и безыскусно.
– Вкусно, – соглашался он.
– Ешь! – поддакивала бабо Софа, подкладывая ему в тарелку тягучие ломтики жареной брынзы.
– Ем, – соглашался Марк и, быстро проглотив сыр, поднимался, – спасибо большое. Пойду еще поработаю.
Пратеща окидывала взглядом практически не тронутый стол, вздыхала.
– Ну сколько ты покушал? Ерунды какой-то покушал и все!
– Мне этого достаточно.
– Достаточна-мостаточна, не знаю. Умрешь от недоедания – что люди скажут? Что Бенканц Софа мужа своей внучки голодом уморила? Как я им в глаза после твоих похорон посмотрю?
– Что же вы торопитесь меня хоронить! – хохотал Марк.
– Смеется еще! – пожимала плечами бабо Софа и принималась удрученно убирать со стола.
Чтобы не расстраивать пратещу плохим аппетитом, Марк завел себе привычку совершать перед завтраком прогулки. Выходил в самую рань, едва заслышав надтреснутое дребезжание напольных часов, возвещавших половину седьмого. Дворовые псы, учуяв его приближение, гремя цепями, выбирались из конуры, чаще молчали, но иногда, проводив его сонным взглядом, отбрехивались вслед – беззлобно и равнодушно.
Марк неспешным шагом добирался до околицы, поднимался на склон зеленого взгорка, нависающего мохнатой башкой над скошенным полем, и наблюдал, как просыпаются дома, как распахиваются, бликуя на солнце стеклянными створками, окна, как женщины, кутаясь в вязаные жакеты и шлепая задниками тапок по босым пяткам, снуют по двору – сначала выпускают птицу и подсыпают ей корм, а далее направляются в хлев, к коровам. Как потом с крайнего жилища собирается стадо и, постепенно увеличиваясь, бредет по дороге, от дома к дому, от калитки к калитке, и, мыча и мемекая, растворяется в дали – впереди размеренно ступают коровы, следом суетятся козы и овцы, а пастух, худющий согбенный старик, опираясь на сучковатый посох, идет рядом, иногда прикрикивая – ай безголовое животное, чего ты на него наступаешь, пропусти, а потом и сам пройдешь!
Возвращался Марк с прогулки к тому времени, когда пратеща, бойко орудуя тяжеленной метлой, подметала двор.
– Давайте я помогу, – предлагал он.
