Возвращался Марк с прогулки к тому времени, когда пратеща, бойко орудуя тяжеленной метлой, подметала двор.
– Давайте я помогу, – предлагал он.
– А помоги, – с легкостью соглашалась бабо Софа и, вручив ему метлу, направлялась в огород.
Показывалась снова, когда он заканчивал подметать, несла полное ведро падалицы (сливы, яблоки и груши), которую следовало, сполоснув и обрезав сгнившие бока, выгрузить в специальную бочку, где фруктовая масса дображивала для самогона. Бабо Софа пренебрежительно называла такой «сборный» самогон калошевой водкой.
– Недели две постоит, а там начнем из нее гнать калошевку.
Марк был крайне заинтригован.
– Почему калошевка? – полюбопытствовал он.
– Самая низкосортная потому что. Да и на вкус как калоша.
– А хорошая самогонка из чего получается?
– Слушай, чему тебя в твоем городе учили? – поразилась бабо Софа. – Взрослый уже человек, тридцать лет, но до сих пор не знаешь, что лучший самогон получается из тута и кизила.
– А абрикос? – решил подзадорить Марк.
Бабо Софа поправила на переносице очки и глянула на него снизу вверх.
– В вашем инистуте не учили, что абрикос в высокогорье не растет?
– Верно, как я мог забыть?
– И-их! А еще писателем называешься. Чего ты там в своих книжках пишешь, если таких простых вещей не знаешь? Пойдем, накормлю тебя завтраком, может, умнее станешь.
И бабо Софа, охая и попеременно опираясь ладонями то на одно, то на другое колено, поднималась по ступенькам каменной лестницы. Первое время Марк пытался поддержать ее под локоть, но только сбивал с шага. Пратеща терпеливо сносила его ухаживания, но потом не выдержала.
– Я со своим скоростем сама справлюсь, – высвободила она локоть, – ты, главное, мне не мешай.
Марк вздохнул полной грудью и, привстав на цыпочки, крепко, широко потянулся. Хорошо! Он двинулся по взмокшей от обильной росы дороге, перескакивая из одной проложенной колесом телеги узкой колеи в другую. Иногда поддевал камушки, отшвыривал их в сторону и прислушивался, как они, подминая под себя заматеревшие поросли просвирняка и мальвы, катятся вниз, в сторону частоколов, но так и не долетают до них. Деревня еще спала глубоким и сладким рассветным сном, и лишь затянутые марлевой тканью форточки домов взмахивали створками, приветствуя одинокого прохожего.
– Гуляешь? – раздался вдруг за спиной Марка насмешливый скрипучий голос.
Вздрогнув от неожиданности, он обернулся. Из-за кривенького забора выглядывала Макаранц Олинка – длинноносая и смуглая восьмидесятилетняя старуха, отчаянно смахивающая на изображение птеродактиля из зачитанной в детстве до дыр книги «Исчезнувший мир динозавров». Вчера бабо Софа, запыхавшись с дороги, буквально ворвалась в комнату Марка и с порога оповестила, что внучка Олинки подарила ей первого правнука.
– А вы все тянете, – кое-как отдышавшись, выдала свою коронную претензию она.
– Мы скоро тоже. Вот сдам рукопись и…
– Одно другому мешает, что ли?
– Нет, – рассмеялся Марк, – просто мы с Асей хотели немного для себя пожить…
– Вы с Асмик – два дурака пара. Смысла жизни не знаете. Вон Макаранц Олинка. Десять детей, двадцать два внука. А теперь еще правнука дождалась. А я кто?
– Кто?
– Нищенка, вот кто! Из семи детей выжил только один, внуков всего трое, и каждый себе на уме! У одного работа, у другого ремонт, у этой муж никак книгу не допишет! Кто-нибудь обо мне подумает? Я что, вечная? Правнука, что ли, не заслужила?
На горячие заверения, что вскорости и у нее появится правнук, бабо Софа с минуту сверлила зятя недоверчивым взглядом, потом хмыкнула и, ничего не говоря, ушла к себе в комнату.
– Свет твоим глазам, Мисак-джан! – раздался ее радостный возглас. – У Олинки правнук родился, три девятьсот пятьдесят, рост сорок девять сантиметр!
Бабо Софа держала покойного мужа в курсе всех хороших новостей деревни. Плохие скрывала – берегла его нервы.
Марк сразу же выкинул из головы разговор с пратещей, но осчастливленная правнуком Макаранц Олинка, которая, растянув в щербатой улыбке тонкий птеродактилевый клюв, приветливо кивала ему из-за низенького забора, живо о нем напо мнила.
– С прибавлением в семействе, – поспешил поздравить ее Марк.
Олинка засияла.
– Спасибо, сынок. Вон, проснулась ни свет ни заря, передачу готовлю. Все уже положила: пирог с тархуном, малосольной брынзы, всякой мясной закуски – обязательно перченой – от сглаза. Сладкий хавиц – ты, наверное, не знаешь, что это такое, это блюдо из пшеничной муки, специальное для рожениц. – Она приложила ладонь ко рту и, перегнувшись через калитку, громким шепотом сообщила: – Чтоб матка лучше сокращалась! – А потом продолжила своим обычным голосом: – Курочку отварила, вино остудила…
– Вино? – удивился Марк.
– Вино врачам-медсестрам. И мясная нарезка с соленьями тоже им. Перекусят, выпьют по бокалу вина за здоровье малыша – и им хорошо, и внучке. И правнуку Керобу.
– Уже решили, как назовете?
– А чего решать? Имена передаются через поколение. От деда к внуку, от бабушки к внучке. По-другому в наших краях не бывает. Ладно, пойду, пора уже собираться. Скоро автобус, а мне ведь в райцентр ехать!
И Олинка засеменила к дому. Марк было двинулся в путь, но она его снова окликнула:
– Сынок!
– Да?
– А вы когда правнука Софе родите?
– Скоро!
Олинка с минуту изучала его ровно таким же недоверчивым взглядом, каким вчера смотрела пратеща. Кивнула.
– Тогда ладно.
И заспешила к дому.
Марк уже добрался до подножия взгорка, когда Олинка торжественно выплыла со своего двора. Припасы она собрала в узелок, поверх длинного строгого платья повязала передник, волосы спрятала под нарядный платок. Перекладывая из руки в руку ношу, она бодро направилась к автобусной остановке. Проходя мимо дома Софы, замедлила шаг, словно обдумывая какую-то мысль, потом решительно толкнула калитку и вошла во двор.
Софа хлопотала на кухне – возилась с начинкой для сливового пирога. На плите, посвистывая в облупленный эмалированный носик, закипал чайник, над блюдцем со свежим ежевичным вареньем кружила ошалевшая от выпавшего счастья пчела.
– Готовишь? – просунула голову в дверь Олинка.
– Собралась к внучке? – вопросом на вопрос ответила Софа.
– А то!
– Проходи, как раз чаю завариваю.
– Не, пойду я.
Но, вопреки своим словам, Олинка прошла на кухню, села за стол и, приспособив на коленях узелок, заботливо поправила бутылку с вином.
– Мужа твоей Асмик видела. Кажный день гуляет, – доложилась она.
– Голову проветривает, – пояснила Софа.
– Лучше бы свой пупул[9] проветрил!
Софа мелко закивала, соглашаясь с подругой.
– Обещал книгу написать и проветрить.
Олинка отогнала от блюдца пчелу, попробовала варенье.
– Вкусное получилось. В меру сладкое.
Чайник закипел. Софа залила кипятком чабрец, отставила настаиваться. Села напротив, пригорюнилась.
– Я боюсь, он чем-то хворает. Спит мало, но это ладно, я тоже бессонницей маюсь. Но я хоть в постели лежу, а он выйдет на веранду и торчит часами у перил, словно привязанный. Смотрит и дышит.
– Это хорошо, что дышит.
– Это да. Но ест мало. Я ему хлеб на дровяной печи подрумяню, чаю с чабрецом заварю, выставлю на стол все свежее: и молочное, и огородную зелень – листик к листику, и помидоры-огурцы, и мед в сотах, и отварные яйца. Он нальет себе пустого чаю, съест кусочек хлеба с маслом, поблагодарит. И уйдет чернила с бумагой изводить. Рази от одного куска хлеба хорошую книгу напишешь?
– Мясом пробовала кормить? – участливо спросила Олинка.
– Да если бы! Он же этот, как его. Гетрианец.
– Кто?
– Мяса не ест!
– Точно, больной!
Софа хлопнула себя по лбу – чуть не забыла! Ушла в свою комнату, вернулась с прехорошенькими вязаными носочками: разноцветными, полосатыми, с пушистыми помпончиками.
– Твоему Керобчику.
Олинка погладила носочки морщинистой ладонью.
– Двадцать два года, как моего Кероба забрала война. Его нет, а имя живет.
– Имя живет, – согласилась Софа. И продолжила без перехода: – Олинка, может, у моего зятя глисты?
– От глистов жрут как не в себя!
– И то верно.
Протяжно кашлянув, пробили часы. Олинка поднялась, аккуратно придерживая узелок.
– Пойду, скоро автобус.
– Вино сухое взяла? – засеменила за ней Софа.
– Да. Совсем молодое, не успело добродить. Ну ладно, и так сойдет.
– Может, мне ему хлебный суп на вине сварить? Вдруг аппетит разыграется?
– Может быть. – Олинка взялась за ручку двери, помолчала: – Или придется Нуник приглашать, сглаз снимать.
Софа обомлела.
– Сглаз! Как я не сообразила!
Марк наблюдал, как бесконечно медленно, изводя притихший мир ожиданием, поднимается солнце. Сентябрь еще в середине, а оно уже привередничает, намеренно запаздывает, скупится на свет и шепчет, шепчет – недолго уже, недолго. И небо вторит ему криком журавлиного клина – прощай, прощай. И тучи, казалось, еще вчера легкомысленно-ветреные, спустились к самой земле и идут-волочат дождливые свои шлейфы. Тяжело идут, одышливо.
