Но когда Вовка вернулся, я уже был в секционном зале. В рыжем переднике и в черных резиновых калошах, что по форме смахивали на щегольские остроносые ботинки, я приветствовал запоздалое начало секционного дня. Двенадцать уже миновало, и пришла пора отдать дань «мясному цеху».
В «мясном цеху». Вскрытия
Впрочем, заглянув в секцию, я понял, что врачебный рабочий день уже начался. Он стартовал без меня, силами Юрки Романцева, который аккуратно раскладывал инструменты рядом с ампутированной мужской ногой, лежащей на секционном столе. Ее принесли еще вчера вечером из оперблока, чтобы патологоанатомы детально изучили все ее хвори, приведшие к преждевременной кончине конечности. Судя по бирке, она еще вчера была единым целым с господином Жермякиным, и вот уже в Царстве мертвых, безжизненная и одинокая. И хотя ее бывший хозяин еще жив, получается, что он уже начал покидать этот мир, но по частям.
Зайдя в зону выдач за ветошью, я услышал курлыканье дверного звонка.
— Глянь, что там, — бросил мне Вовка, расчесывая жидкие седые волосы старика, лежащего в гробу.
За дверью стоял совсем молодой парнишка с медицинской картой в руках.
— Здорово! — улыбаясь, сказал он. Сразу стало понятно, что это агент. — Держи, на Фахитова. И заява от родни. Там у него все хорошо — полный набор болячек, — довольно пояснил он.
— Хорошо, раз так, — согласился я, закрывая дверь в отделение. Парень был прав, ведь если в карте все ясно, мы не станем вскрывать тело. А значит, агент быстро получит справку о смерти, необходимую для запуска похоронного механизма. И желание родственников избежать аутопсии будет исполнено. Для меня — одним вскрытием меньше. И все довольны. Кроме Фахитова, ведь ему теперь безразлична наша земная возня. «То, что для агента хорошо, для Фахитова смерть», — подумал я и понес карту врачам.
Возвращаясь назад по коридору, не удержался и заглянул в секционную. Врач Романцев сосредоточенно ковырялся в ноге, бурча себе что-то под нос. Он всегда разговаривал сам с собой во время вскрытия, отчего я прозвал его «доктор радио».
— Слушай, Юрка, а ты сейчас Жермякина изучаешь? — обеспокоенно спросил я.
— Да, а что? — оторвался от своего занятия Юра.
— А карта его разве на вскрытие подписана?
— Не знаю, я только выписку видел, — растерянно ответил доктор.
— А если вдруг Жермякины против и им подпишут заяву? — все так же встревоженно продолжал я.
— Против чего?
— Против вскрытия ноги!
— Да ну тебя на хрен, Темыч, — сквозь смех отмахнулся Романцев.
Немного поржав над Юрой, я покинул его. И мне вдруг подумалось.
«Если у ноги было вскрытие, она мертвая нога. Значит, у нее должны быть и похороны».
И в следующую секунду коридор заполнился картинками этого диковинного действа — похорон немаловажной части гражданина Жермякина. Его правой ноги. Вот я бережно укладываю ее в аккуратный гробик, скромно обитый гофрированным ситцем, с пухлой шелковой подушечкой. На ней строгий серый костюм, вернее, брючина от него, черный носок фабрики «Горизонт» и ношеный польский остроносый ботинок. Его нога любила больше всего. В нем она встречала юбилей Жермякина, праздновала его позднюю вторую свадьбу, стояла у крыльца роддома в ожидании первой встречи с внучкой. Вместе с ботинком она забирала с собой все эти воспоминания, навсегда расставшись с Жермякиным.
Вот гроб уже на постаменте, вокруг ноги провожающие в последний путь. Они говорят скорбные слова, горестно вздыхая и всхлипывая в платки. Вспоминают, как Жермякин делал первые шаги, как нога во всем поддерживала его. Слово берет друг Жермякина. «Это была, скажу я вам, не просто нога. Какие финты он бил ею, правой. Лучший нападающий был во всей Марьиной Роще. Это большая утрата для всех нас», — проникновенно заканчивает он. «Коля был ветеран труда, а это ведь такая нагрузка на ноги. Вот и не выдержала, умерла, бедняга», — продолжила женщина преклонных лет в ярком болоньевом пальто и в вязаном черном берете. «Видели б вы, какого он однажды хулигану во дворе пинка дал этой ногой», — тихо сказал кто-то.
Еще немного скупых слез, и пришло время цветов. Собравшиеся кладут их в гроб, и тут появляемся мы, санитары. Наш выход, пора выносить. Впрочем, меня одного вполне достаточно для этой задачи. Ведь большая часть Жермякина лежит в послеоперационной палате клиники. Я накрываю гроб с ногой крышкой, аккуратно беру его на руки и выношу из открытых дверей траурного зала в катафалк, обычный универсал, в который он свободно помещается. Следом идут скорбящие, с маленькими веночками. На них ленты и надписи золотистой каллиграфией. «От семьи Жермякиных», «от друзей», «от носочной фабрики «Горизонт», «от футбольного клуба Марьина Роща». Вскоре процессия покидает морг. Впереди кладбище, последняя горсть земли, поминки, потом еще одни.
Жермякин с нами, но его путь к могиле уже начался. У него венозный тромбоз, который прогрессирует. Именно этот диагноз отнял у полноценного мужчины ногу, одним махом превратив его в пожилого инвалида. Возможно, скоро и вторая нога Николая Ивановича окажется на столе нашего отделения. А может — и нет. Врачи могут пытаться влиять на ход событий, но исход определен свыше. И все остальное — лишь видимость.
Да, жаль, что этих похорон не будет. Когда патологоанатом Романцев закончит свою работу, я сделаю свою. Запихну исполосованную ногу Жермякина в большой белый полиэтиленовый пакет и отнесу ее в холодильник, на нижнюю полку последней секции. Она присоединится к биоотходам, которые будут потом сожраны огнем в одном из городских крематориев.
Кто знает, быть может, Жемякин почует холодную сталь тоски, когда из трубы повалит густой черный дым.
Но моим раздумьям пришел конец, когда на стальной стол передо мною легла старуха, изможденная долгими горизонтальными страданиями. Из числа лежачих больных. Как ни странно, но ее головной мозг и органокомплекс представляли интерес для государственного аппарата. А именно для Министерства здравоохранения, а если конкретнее — то для его московского Департамента, к которому относилась клиника. Интересы всех этих структур, следовательно, и государства Российского, представлял врач-патологоанатом Жарков Евгений Петрович. И очень хотел как можно быстрее заполучить части гражданки. Ничего не оставалось, как в темпе выполнить его просьбу.
Доктор Жарков возвышался над секционным столом, стоя на дощатой подставке. Вздохнув, опытный патологоанатом так искренне поморщился, будто впервые в жизни видел этакую гадость.
— Господи, погоды-то какие стоят, — пробормотал он, кинув взгляд через приоткрытое окно на госпитальный двор, залитый щедрым июньским солнцем. — А мы тут черт-те чем занимаемся. И вонища ведь какая.
— Да, — согласно кивнул я, вдевая нитку в жало чуть загнутой иглы. — Бабульке-то ведь девяносто три года стукнуло. И зачем мы в ней копаемся.
— Тут надо не причину смерти отыскать, а понять, как она вообще до таких лет дотянула, — ухмыльнулся он, полосуя печень длинным ножом.
Я принялся зашивать голову осторожными частыми стежками, пытаясь не порвать одряхлевшую кожу, прослужившую своей хозяйке без малого век.
— Кстати, — сказал доктор, скосив глаза на труп. — Мне как врачу, конечно, без разницы. Но тебе, Артемий, как санитару, скажу — гражданка-то изрядно укаканная.
— Ну, Евгений Петрович, не это в женщине главное, — снисходительно протянул я, перехватывая иглу. Жарков громко коротко хохотнул и добавил:
— Главное — понять, как она до девяноста трех лет добралась. Мне бы так.
— А я бы не стал завидовать, ей-богу. Последние десять лет ей, поди, совсем не в радость были.
— А вот тут я бы поспорил, — возразил доктор. — Если человек к смерти не готов — у него каждая секунда на вес золота. Ей всего три года назад поджелудочную удалили. Да и врач к ней из поликлиники чуть ли не каждый день ходил. Цеплялась за жизнь, стало быть.
Родня, или история о ментальностях
Душным июльским утром, когда иллюзорная ночная свежесть стремительно отступает под могучим натиском слепящего солнца, утомленная суточным извозом бригада трупоперевозки доставила к нам тело Мусы Ибрагимовича Зайналлова. Поначалу мы с парнями не обратили никакого внимания на это заурядное рабочее событие. Не знали, что позже, с течением раскаленного дня, оно заставит нас надолго запомнить его. И даже пересказывать своим близким, любуясь гротескными поворотами непридуманного сюжета.
Итак, спустя буквально полчаса после прибытия тела в Царство мертвых четвертой клиники заведующей отделением Петровой стали поступать тревожные звонки от руководства больницы. Сначала от одного зам. главного врача, потом от другого, от дежурного терапевта и даже от самого главного. Все они так искренне беспокоились за покойного, будто он был еще жив. И в кратчайшие сроки изрядно накрутили бедную Светлану Юрьевну. А она, в лучших административных традициях, в свою очередь накрутила своих санитаров, нервно требуя самого внимательного и трепетного отношения к предстоящим похоронам Зайналлова. Кроме того, предупредила весь личный состав морга, что высокое начальство держит руку на пульсе ситуации и может в любой момент нагрянуть к нам с визитом. Мы, как могли, старались успокоить ее, заверяя, что все будет в лучшем виде. Впрочем, как и всегда. Немного спустив пары, Петрова раскрыла нам причину начальственной паники, запивая дым тонких легких сигарет крепким кофе.
