умрем». — «И много сбили?» — «А ничуть. Школь годов бегаем — на мижинчик не убавились». «Ну, тогда, — говурит Иван-царевич, — и я с вами стану жить». — «Живи».
Дже, стал с ними жить. Жил, жил, вдруг эти холмы стали убавляться. Убавлялись, убавлялись, меньше полу остались. «Ну, — говурят, — штарость приганила». Иван-царевич пошидел. Подальше стоит юрта. Пошел в эту юрту. Как двери открыл — из переннева места покатилась пустая голова. И поганила Иван-царевича. Иван-царевич побежал. Прибежал к двумя ушканами. «Што бегишь, Иван-царевич?» — говурят ушканы. «Меня голова гонит». — «Ну-тко, шадись на нас, мы чебя повезем». Он сел, ушканы понесли. Несли, несли и принесли к коню. У коня вокше шено кончилось. «Ну, што, ушканы, кого несете?» — «Ивана-царевича. Ты понеси дальше». — «Давайте, — говурит, — понесу, шадись на меня, Иван-царевич». Иван-царевич сел. Как сел он на коня, два ушкана вокше пропали. Штарость поймала. Принес конь Ивана-царевича к девке, где три амбара иглы було. Тут она последнюю иглу шломала. Шломала и померла. И конь пропал.
Иван-царевич побежал, агде ево город бул. Как до городу добежал…»
Очень хотелось Микуньке, чтобы была другая концовка. Очень. Он прервался опять виновато, прокашлялся и быстро, решительно договорил.
«…Как до своего городу добежал, вскочил к своей няньке — и голоса за ним. Тут она его и поймала. И он умер. Только».
Меня почему-то поразило последнее слово, произнесенное твердо и резко, словно бы и не Микунькой, а кем-то другим.
— Только? — невольно спросил я.
— Только! — отвечено было мне не менее решительно.
Мне показалось, что и сам Микунька растерян и озирается: кто это мог вмешаться и закончить за него столь властно и категорично, совсем не в духе сказки.
Я вышел проводить гостя. Далеко-далеко вокруг, во все стороны сливаясь с небом, простиралась матушка-тундра. Наверху, над самой моей головой, обозначилась таинственная красная круговерть. Начиналось северное сияние. В тундре среди ночи легко думается о вечности, о том, например, что никаким ушканам не удалось сбить ее за многие и многие тысячи лет… Однако я оборвал свои мысли, вернулся в тепло, но растревоженный и чем-то недовольный, долго не мог уснуть.
«А чего было бегать? — думал я. — Не убежишь. И зачем бояться ее? Не лучше ли, как я, вовремя к ней приготовиться, встретить с достоинством и жить-доживать, ну, если не душа в душу, то без обид и страха. — Меня потянуло философствовать: — Ведь она — это я, только…»
«Только!» — коротко сказано было мне.
Перевод с якутского В. Распутина.
Цэрэн Галанов
СЛЕДЫ НА СНЕГУ
I
В Нижнеангарск Галдан прилетел еще утром, здесь он сел в автобус и примерно через полчаса был уже в Северобайкальске, северном городке строителей Байкало-Амурской магистрали, расположенном на берегу древнего сибирского моря. На БАМ он приезжает не в первый раз, однако все прежние приезды были связаны с какими-то делами, и потому у него почти не оставалось времени, чтобы побродить по городку, посмотреть… Но нынче он не в командировке, и это приятно, тем более что спешить некуда: на железнодорожной станции ему сказали, что поезд в Новый Уоян идет в девять часов вечера.
Галдан до полудня ходил по городку, с интересом разглядывал высокие, в пять этажей, какого-то бледно-синего цвета дома, изредка останавливался, с тем, чтобы дать ногам передохнуть, а потом шел дальше. Он пообедал в рабочей столовой и скоро очутился на тихом, безлюдном в эту пору берегу Байкала. Сидел на сером мшистом валуне и, прищурившись, смотрел вдаль, на душе было спокойно и легко и не хотелось ни о чем думать. Незаметно для себя Галдан задремал, а когда очнулся, уже смеркалось, и небо над головой было не то яркое и глубокое, а серое и тусклое. Он поднялся с валуна, и медленно, то и дело проваливаясь в зыбучий песок, пошел на вокзал, а спустя немного оказался в вагоне, и подле него были люди, все больше молодые, гомонливые, и ему показалось странным, что они берут чистое белье: ехать-то здесь всего ничего — часа три, быть может. В свое время, когда учился в одном из московских институтов, он часто ездил в столицу и почти всегда обходился без постельных принадлежностей. — за которые надо было платить. Впрочем, чему же тут удивляться, люди нынче живут лучше. Галдан вспомнил, сидя в тамбуре и глядя в окошко, за которым на многие версты раскинулась таежная глухомань, еще и о том, как непросто было раньше попасть в Уоян. Разве что, если повезет, на вертолете… Ну, а если нет, то только верхом на лошади. Пока доедешь, растрясет всего.
Да, многое изменилось за эти годы, чудно, однако ж, что случившиеся перемены нынче кажутся обычными, люди не удивляются им, словно бы так и должно быть. В характере, что ли, нашем быстро свыкаться со всем, а пуще того, с комфортом. Галдан зашел в купе проводника, чтобы взять белье…
Но постель Галдану так и не понадобилась: только собрался подремать, как объявили, что поезд подходит к Новому Уояну. Народу на перроне было много, слышалась разноязыкая речь. Вокзала в Новом Уояне еще не было, а вместо него тут же, на перроне, стояли три вагончика, откуда то и дело выходили люди с рюкзаками да сумками. Помедлив, Галдан зашел в один из вагончиков; посреди него стояла железная печка, она дымила, и Галдан наклонился, поплотнее прикрыл раскаленную дверку. Чуть в стороне, за тонкой перегородкой шла бойкая торговля железнодорожными билетами. Галдан постоят возле печки, а потом вышел на низкое, наспех сколоченное из толстых досок крыльцо, глянул в ту сторону, где зажатый с боков высокими снежными гольцами лежал Байкал. На темном небе появилась луна, и в ее лучах море искрило, словно бы посеребренное. Галдан вздохнул и стал рассматривать поселок, который утопал в электрических огнях. Он помнил то время, когда здесь росли вековые деревья, а теперь они отступили, и на берегу Байкала появился поселок, в котором, как слышал Галдан, живет несколько тысяч человек, а скоро будет построен новый вокзал, и люди,
