Не знаю, почему деревушка Поддубьем названа, вокруг и намека на дубы нет, но выглядит она в солнечный майский день привлекательно. Десятка полтора домишек, не ахти каких красавцев, но в яркой молодой зелени и белых черемуховых кипунах, разбросаны по склону холма. Едва я ступил на деревенскую улицу, как возле крайней избы приметил черную кепку, за мной наблюдали. Поравнявшись с избой, я увидел владельца черной кепки, который как ни в чем не бывало сидел на крыльце, словно и не выглядывал минуту назад из-за кустов сирени. Это был щуплый, невысокого роста мужичок со спекшимся лицом — морщинистым и загоревшим до черноты. Запрокинув голову, мужичок смотрел на меня из-под черного козырька прицельно, слегка настороженно, но с явным настроем на разговор. Я поздоровался, мужичок живо откликнулся:
— Здоров! Заходь! Седай!
Я охотно принял приглашение и присел рядом с мужичком с надеждой, что сейчас все деревенские новости и местная обстановка станут мне ясны. Но не тут-то было. Мужичок односложно «дакал», «акал» и вообще придуривался, явно намереваясь больше услышать, чем рассказать. Я решил пожертвовать бутылкой марочного. Мужичок разговорился:
— А я думал, ты из милиции. Смотрю, идет: большой, в белой рубахе, с портфелем. Все, думаю, Марфа — соседка заложила меня милиции (я самогонку за скотным двором варил). Грозится милицией — спасу нет от нее. Ну, я бидон в руки и по-пластунски от тебя подхватился…
Через несколько минут я уже знал, что зовут его Никифором, но все в деревне кличут Цыганом; он «испокон веков местный», детей нет, жена второй месяц лежит в больнице в Ленинграде («а хрен ее знает, чейт там у нее по женской части»), ему под шестьдесят. До недавнего времени Цыган (буду и я его так называть, коль все называют) работал скотником на Заозерской ферме, а по весне ферму как бесперспективную (непростое это слово Цыган произнес неожиданно легко) ликвидировали, коров перевели на центральную усадьбу совхоза, и он оказался не у дел. Теперь до самой пенсии думает «ударять по полеводству».
— А как же доярки, — поинтересовался я, — они что, тоже на центральную усадьбу перебрались?
— Какие у нас доярки, — Цыган сплюнул, — Ленка, Ийка (при этом имени сердце мое замерло) да Марфа-змея. И еще две сестры не из нашей деревни, аж из Гориц. Ну и баба моя иные разы на подмене.
— А сейчас где эти… Ленка и Ийка? — Я осторожно подводил собеседника к главному вопросу.
Цыган вновь насторожился, повертел в руках опорожненную бутылку с иностранной наклейкой, испытующе стрельнул бесцветными глазками из-под козырька на мой портфель и вдруг обрадованно хлопнул ладошками по острым коленкам.
— Погодь, погодь… Ну как же! То-то, я смотрю, обличье твое мне знакомо. Фотограф ты из газеты! Ну как же, знаю. Помнишь, про меня у вас писали? Все Марфы-змеи забота…
Цыган принялся ругать Марфу-змею, я же прикидывал: как, не привлекая внимания собеседника к интересующему меня вопросу, разузнать про девушку.
— Значит, к Ийке нашей приехал… — проговорил вдруг Цыган и беззубо ощерился, заулыбался.
От неожиданности я поперхнулся, пробормотал растерянно:
— С чего вы взяли?
— Более тебе не к кому. Фермы у нас теперича нет, фотографировать у нас некого. Доярками интересуешься, а Ийка первая на деревне баба. Вино-кислятину опять же в портфеле несешь, конфетки…
«Вот черт, и конфеты успел заметить», — удивился я про себя.
— А как же! — словно читая мои мысли, продолжал Цыган. — Я в партизанах первым разведчиком был. Сам Константин Дионисович Карицкий про меня в газете писал. А Ийки нет. Уехала.
— Как… Куда уехала? Когда?
— Мужик ее из тюрьмы вернулся.
— Мужик?
— Ага. Сенька Грач. Как раз на Женский день заявился, он на год посаженный был. Выпили мы с ним, Сенька спрашивает: «Гуляла Ийка без меня?» Не замечал, отвечаю. Да и с кем гулять? Я свое отгулял уже, а больше у нас в деревне и мужиков стоящих нет. Одно слово: бесперспективная деревня.
— Что же дальше? — поторопил я Цыгана со сжавшимся сердцем.
— А дальше Сенька говорит: «Врешь, поди, Цыган. Пойду сам у Ийки разузнаю». — «А чего тебе разузнавать, — говорю Сеньке, — Ийка с тобой развелась, теперича она тебе никто». А Сенька хвать мои вожжи и орет: «Сейчас поглядишь, „кто“ она мне или „никто“». Босиком по снегу гонял бабу, дурак.
— Потом что? — перебил я Цыгана.
— Потом Ийка у Марфы в доме заперлась, а наутро из деревни ушла. Марфа говорит: навсегда уехала. Вон она, Марфа-змея, ползет, у ней спроси.
Марфа Анисимовна (отчество ее узнал позднее) — пожилая грузная женщина с одышкой — на мое приветствие ответила сдержанно. Глаза у женщины были внимательные, умные, и я, не мудрствуя лукаво, представился ей и объяснил, что пришел в деревню по приглашению Ии.
— Опоздал, милок, опоздал, — мелко и часто дыша, отозвалась женщина. — Уехала Ия из деревни, в Мурманск на рыбу завербовалась. Вон его, паразита, — Марфа Анисимовна кивнула головой в сторону Цыгана, сидящего на крыльце, — за все благодарить надо. Нет на него управы ни людской, ни божьей…
— Ползи, ползи, змея подколодная, — живо откликнулся Цыган, — вали с больной головы на здоровую. Кто Ийке аборт сделал, не ты? Кто девку искалечил? Дите теперича иметь не может.
— Я Ийку искалечила?! — вскинулась Марфа Анисимовна, и лицо ее налилось кровью. — Ийка дите иметь не может?! Ах ты сморчок вонючий! Кто Сеньку к вину приучил, кто из мальца алкоголика сделал? Да Ийка сама сказала: «Чем с алкоголиком жить и пьяниц плодить, лучше я из деревни уйду судьбу свою искать». Вот посмотришь еще: с дитем Ийка вернется из Мурманска или без дитя. А на тебя я управу найду, сморчок поганый. Попомни мое слово: найду, найду управу!
— Сморчок ноне в цене, — Цыган ухмыльнулся, — эвон заготовитель наш сморчки для Франции собирает. В Европу ноне сморчок идет. Сама-то небось ко мне, сморчку, по молодости клинья подбивала, захомутать в мужья хотела.
— Я тебя в мужья?! — ахнула Марфа Анисимовна. — Да не ты ли ко мне сватался, не тебе ли я дала от ворот поворот?
Перепалка соседей длилась долго. Цыган явно получал от нее удовольствие, беззубо ухмылялся и подзадоривал соседку. Марфа Анисимовна же, наоборот, все слова принимала близко к сердцу и так волновалась, что, когда отошла, я почувствовал облегчение. Спросил Цыгана:
— За что муж Ии в тюрьме сидел?
— Сенька-то? А пьяный на тракторе железнодорожный переезд переезжал, плугом рельсы своротил. Поезд чуть под откос не сковырнулся. Ийка из деревни ушла, а Сенька недавно на центральную усадьбу перебрался. Комнату в большом доме дали, в ремонтных мастерских слесарем работает. Ийкин дом — эвон, на горке. Который заколоченный. Из Ленинграда уже наведывались сюда, про Ийкин дом разузнавали. Да вроде она продавать его не намечала, такого разговору не слыхал. Может, еще вернется в деревню, как знать.
— У Ии что, родных нет?
— Егор Ильич, отец ее, у нас до войны председателем колхоза был. А после войны с Татьяной (маткой Ийкиной) развелся и в Ленинград подался. У него, сказывали, от фронтовой ППЖ (слыхал небось: походно-полевая жена) дите имелось. Жив ли, помер ли Егор Ильич, не знаю. А Татьяна от рака года четыре как померла. Брат еще у Ийки имеется, в Мурманске живет. Я так полагаю, что Ийка к брату подалась.
Я поднялся с крыльца, попрощался с хозяином. Делать в деревне мне было больше нечего.
Возвращался я домой той же дорогой, хотя Цыган посоветовал мне сократить путь до автобуса болотной тропкой. Полуденная жара спала, но туча жгучих слепней не давала продыха, гналась за мной по пятам. Возле заброшенного скотного двора — бывшей Заозерской фермы — остановился на мгновение, оглянулся. Деревни уже не было видно, а Иин дом на горке еще виднелся. Узкие щели заколоченных окон отражали косые солнечные лучи, и казалось, что дом подмигивает мне — то ли насмешливо, то ли укоризненно.
ЮЛЬКА
Познакомился я с Юлькой года три назад. Начало лета было, тополиный пух на улице мальчишки поджигали. Вышел я из редакции, к столовой направляюсь перекусить. Иду мимо областного дома малютки, смотрю: из садовых кустов на меня живая куколка глазищи таращит. Садик, где куколка стоит, забором обнесен, вернее — сеткой железной, какой на птицефермах цыплят огораживают. Сетка зеленью переплетена, кустами облапана. Пробрался я сквозь кусты, присел перед девочкой на корточки. Платочек на ней «матрешкой» повязан, челка пшеничная из-под него выглядывает. Глазищи немигающие, зеленые, внимательные.
— Тебя как звать? — спрашиваю, а про себя прикидываю: можно ли из этой куколки фотоэтюд для четвертой полосы сделать.
Куколка на ножках нетвердо стоит, за сетку держится, однако отвечает:
— Юлька. — И еще что-то по-своему лопочет.
